Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

Зверинец

Отверженное слово «мир»В начале оскорбленной эры;Светильник в глубине пещерыИ воздух горных стран – эфир;Эфир, которым не сумели,Не захотели мы дышать.Козлиным голосом, опять,Поют косматые свирели.

Пока ягнята и волыНа тучных пастбищах водилисьИ дружелюбные садилисьНа плечи сонных скал орлы, –Германец выкормил орла,И лев британцу покорился,И галльский гребень появилсяИз петушиного хохла.

А ныне завладел дикарьСвященной палицей Геракла,И черная земля иссякла,Неблагодарная, как встарь.Я палочку возьму сухую,Огонь добуду из нее,Пускай уходит в ночь глухуюМной всполошенное зверье!

Петух и лев, широкохмурыйОрел и ласковый медведь –Мы для войны построим клеть,Звериные пригреем шкуры.А я пою вино времен –Источник речи италийской,И, в колыбели праарийской,Славянский и германский лён!

Италия, тебе не леньТревожить Рима колесницы,С кудахтаньем домашней птицыПерелетев через плетень?И ты, соседка, не взыщи, –Орел топорщится и злится:Что, если для твоей пращиХолодный камень не годится?

В зверинце заперев зверей,Мы успокоимся надолго,И станет полноводней Волга,И рейнская струя светлей –И умудренный человекПочтит невольно чужестранца,Как полубога, буйством танцаНа берегах великих рек.

«В разноголосице девического хора…»

В разноголосице девического хораВсе церкви нежные поют на голос свой,И в дугах каменных Успенского собораМне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укрепленного архангелами валаЯ город озирал на чудной высоте.В стенах акрополя печаль меня снедалаПо русском имени и русской красоте.

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,Где реют голуби в горячей синеве,Что православные крюки поет черница:Успенье нежное – Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборыС их итальянскою и русскою душойНапоминают мне – явление Авроры,Но с русским именем и в шубке меховой.

«На розвальнях, уложенных соломой…»

На розвальнях, уложенных соломой,Едва прикрытые рогожей роковой,От Воробьевых гор до церковки знакомойМы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабкиИ пахнет хлеб, оставленный в печи.По улицам меня везут без шапки,И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи –Одну из них сам Бог благословил,Четвертой не бывать, а Рим далече –И никогда он Рима не любил.

Ныряли сани в черные ухабы,И возвращался с гульбища народ.Худые мужики и злые бабыПереминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернела,И связанные руки затекли;Царевича везут, немеет страшно тело –И рыжую солому подожгли.

«О, этот воздух, смутой пьяный…»

О, этот воздух, смутой пьяныйНа черной площади Кремля!Качают шаткий «мир» смутьяны,Тревожно пахнут тополя.

Соборов восковые лики,Колоколов дремучий лес,Как бы разбойник безъязыкийВ стропилах каменных исчез.

А в запечатанных соборах,Где и прохладно, и темно,Как в нежных глиняных амфорах,Играет русское вино.

Успенский, дивно округленный,Весь удивленье райских дуг,И Благовещенский – зеленый,И, мнится, заворкует вдруг,

Архангельский и ВоскресеньяПросвечивают, как ладонь, –Повсюду скрытое горенье,В кувшинах спрятанный огонь…

‹Петрополь›

Мне холодно. Прозрачная веснаВ зеленый пух Петрополь одевает,Но, как медуза, невская волнаМне отвращенье легкое внушает.По набережной северной рекиАвтомобилей мчатся светляки,Летят стрекозы и жуки стальные,Мерцают звезд булавки золотые,Но никакие звезды не убьютМорской воды тяжелый изумруд.

В Петрополе прозрачном мы умрем,Где властвует над нами Прозерпина.Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,Сними могучий каменный шелом.В Петрополе прозрачном мы умрем, –Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

«Не веря воскресенья чуду…»

Не веря воскресенья чуду,На кладбище гуляли мы,– Ты знаешь, мне земля повсюдуНапоминает те холмы……………………….……………………….Где обрывается РоссияНад морем черным и глухим.

От монастырских косогоровШирокий убегает луг.Мне от владимирских просторовТак не хотелося на юг,Но в этой темной, деревяннойИ юроди́вой слободеС такой монашкою туманнойОстаться – значит, быть беде.

Целую локоть загорелыйИ лба кусочек восковой,Я знаю: он остался белыйПод смуглой прядью золотой.Целую кисть, где от браслетаЕще белеет полоса.Тавриды пламенное летоТворит такие чудеса.

Как скоро ты смуглянкой сталаИ к Спасу бедному пришла,Не отрываясь целовала,А гордою в Москве была.Нам остается только имя:Чудесный звук, на долгий срок.Прими ж ладонями моимиПересыпаемый песок.

«Эта ночь непоправима…»

Эта ночь непоправима,А у вас еще светло!У ворот ЕрусалимаСолнце черное взошло.

Солнце желтое страшнее –Баю-баюшки-баю –В светлом храме иудеиХоронили мать мою.

Благодати не имеяИ священства лишены,В светлом храме иудеиОтпевали прах жены.

И над матерью звенелиГолоса израильтян.Я проснулся в колыбели,Черным солнцем осиян.

«Собирались эллины войною…»

Собирались эллины войноюНа прелестный остров Саламин –Он, отторгнут вражеской рукою,Виден был из гавани Афин.

А теперь друзья-островитянеСнаряжают наши корабли –Не любили раньше англичанеЕвропейской сладостной земли.

О Европа, новая Эллада,Охраняй Акрополь и Пирей!Нам подарков с острова не надо –Целый лес незваных кораблей.

Соломинка

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальнеИ ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,Спокойной тяжестью – что может быть печальней –На веки чуткие спустился потолок,

Соломка звонкая, соломинка сухая,Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,Сломалась милая соломка неживая,Не Саломея, нет, соломинка скорей.

В часы бессонницы предметы тяжелее,Как будто меньше их – такая тишина, –Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,И в круглом омуте кровать отражена.

Нет, не соломинка в торжественном атласе,В огромной комнате над черною Невой,Двенадцать месяцев поют о смертном часе,Струится в воздухе лед бледно-голубой.

Декабрь торжественный струит свое дыханье,Как будто в комнате тяжелая Нева.Нет, не соломинка – Лигейя, умиранье, –Я научился вам, блаженные слова.

Я научился вам, блаженные слова:Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.В огромной комнате тяжелая Нева,И голубая кровь струится из гранита.Декабрь торжественный сияет над Невой.Двенадцать месяцев поют о смертном часе.Нет, не соломинка в торжественном атласеВкушает медленный томительный покой.В моей крови живет декабрьская Лигейя,Чья в саркофаге спит блаженная любовь.А та – соломинка, быть может – Саломея,Убита жалостью и не вернется вновь.

Декабрист

– Тому свидетельство языческий сенат –Сии дела не умирают! –Он раскурил чубук и запахнул халат,А рядом в шахматы играют.

Честолюбивый сон он променял на срубВ глухом урочище Сибири,И вычурный чубук у ядовитых губ,Сказавших правду в скорбном мире.

Шумели в первый раз германские дубы.Европа плакала в тенетах.Квадриги черные вставали на дыбыНа триумфальных поворотах.

Бывало, голубой в стаканах пунш горит.С широким шумом самовараПодруга рейнская тихонько говорит,Вольнолюбивая гитара.

– Еще волнуются живые голосаО сладкой вольности гражданства!Но жертвы не хотят слепые небеса:Вернее труд и постоянство.

Всё перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Всё перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея.

«Золотистого меда струя из бутылки текла…»