Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

Насколько Персиков женствен и даже кокетлив, настолько жена груба и мускулиста, точно мужчина. Может, чувствуя это интуитивно, Ольга Семеновна лезет из кожи вон, чтобы очаровать ее мужа. Но он вроде как и не замечает Ольгу Семеновну. А трудно не заметить ‑ вкрадчиво–хищная ее красота ест глаза, как дым. Мало того, что взгляд Ольги Семеновны проникает в душу, он еще и жжет. Плохо, когда одному человеку отпущено столько внешнего лака, точно это и не человек вовсе, а некая условно выписанная фигура с палехской шкатулки. Лак, конечно, ослепляет, таково его свойство, но он способен и оттолкнуть. Понимает ли это сама Ольга Семеновна? Думаю, что понимает, иначе она не была бы так заносчива и зла.

С нами она не идет, так же как и Беспалов. У нас другой инструктор, временный. Они часто меняются, ведь им нужно не только с нами возиться, но и штурмовать вершины разной категории трудности: то единичку, то двоечку, а то и троечку… все стремятся в мастера! Ольга Семеновна, кроме того, стремится покорить Персикова безупречной храбростью. Может, ей это и удастся з конце концов, как знать. Хотя на сей раз вершина, которую они штурмуют, не очень опасна: Белала — Кая. Она им славы не принесет, но для счета, смотришь, пригодится. Кроме того, они осваивают новый маршрут, а это уже посерьезней: даже невзрачная горка, если сунешься на нее, не зная броду, может оказаться с зазубринами.

Ким вздыхает, глядя на Персикова, и бубнит что–то себе под нос — не исключено, что даже стихи:

— Мой мохнатый силоновый джемпер…

Он завидует, что Персиков одет, как принц Непала. Я не знаю, как одеваются в Непале принцы, но почему бы им не носить силоновых курточек и шорт? А может, он вовсе не о джемпере сейчас думает, может, он вспоминает сейчас «мадам» Персикову?..

Меж тем наш верховный руководитель, не догадываясь об этом, ищет охотников сыграть в карты на вареные яйца из пайка. Охотников рискнуть вареными яйцами нет. Наконец Персиков соглашается на компот из слив — тоже вещь… Он общительный парень, несмотря на свою славу и ультрасовременную спортивную одежду.

Зарядил дождь.

Уползаем в палатки.

Чертовски холодно, И все больше холодеет к вечеру.

Мы, парни, жмемся в тонких спальных мешках друг к другу и «травим» анекдоты, тешим душу…

— Представьте, что вам жарко, — говорит Ким, норовя сколько возможно оградить свое тело от воздействия температурного фактора. — Нет, серьезно. Самовнушением греться можно.

Засовываю под себя — под простыночный вкладыш в спальном мешке — носки и стельки, чтобы просохли. Запасные носки натягиваю на ноги и даже охаю от удовольствия: так тепло…

Правда, моему примеру мало кто следует, все храбрятся. Греются самовнушением. Тутошкин где–то вычитал (оказывается, он и книги читает), что новозеландец Хиллари, один из покорителей Джомолунгмы, спал без носков у самой ее вершины, в области жесточайшего вечного холода. Он считал, что этим самым облегчает кровообращение. Ему, конечно, видней. Мне с Хиллари не тягаться. Я продрог даже здесь.

Дождь прекратился, Тутошкин отодвигает полог палатки. Глаза слепит восхитительный закат: с одного края тусклой синевы небо подбито розовыми облаками, смутными, как оы растворяющимися в атмосфере. С другого края, прямо на западе, где солнце уже затенено вершинами, синева неба перенасыщена купоросом и звонка, будто она из цветного стоила. Здесь и облака четки, округлы — они провисают над пиками, словно фарфоровые омытые дождем груди.

Счастлив тот, кому в порыве откровения явит вдруг природа свою тайну, может быть, мистически бессмысленную, как полотно сюрреалиста, красоту.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Небо опять хмурится, оно грозит потопом, а нам уже плевать, мы уже втягиваемся переливчато и расслабленно в украшенные ветвями ворота лагеря.

Перевальный поход позади! Маленькое утешение для альпиниста, штурмовавшего грозные кручи, но эти ребята, что обессиленно вышагивают рядом со мной, — они горды. Они сегодня нравятся сами себе. И девушки в ответ на случайный взгляд улыбаются измученно, хотя и с достоинством: мы не были вам обузой, парни! Мы порядочно отшагали — и без нытья и под тяжелыми рюкзаками! Ну, пусть они полегче ваших, но ведь мы–то и народ послабей!

Я ловлю взгляд Самедовой — ее тихие серые глаза вдруг распахиваются навстречу, зацветают усталой нежностью. Это неожиданно и почему–то больно. Но есть боль, которая лечит.

Лагерь неузнаваем. Площадка разграничена по числу отделений листочками папоротника — его нарвали в лесу значкисты. Перед площадкой выложен камнями огромный значок «Альпинист СССР» — предел наших мечтаний в этом сезоне. Альпийскими подснежниками припорошено «небо», а белые «горы» — в лепестках рододендронов, а ледоруб через весь значок горит желтым… И горят по краям площадки вкопанные в землю консервные банки — факелы.

Обстановка торжественна до слез, и только чучело альпиниста с букетом цветов смешит. Еще бы: чучело в штормовке и брюках, а на голове шляпа вроде той, в которой щеголяет Вася Тутошкин. Рот чучела химерически ощерен парой ботинок, подбитых триконями. Наткнешься ночью — хватит кондрашка.

Забота о товарищах — вот она, ее можно даже потрогать руками, она пестрит в глазах, — и мы тронуты, с благодарностью смотрим на значкистов, собратьев по любимому спорту. Они стоят в строю напротив, пока руководство лагеря говорит приличествующие обстановке поздравительные речи.

Потом строй значкистов распадается, и они задаривают нас цветами от души, кричат «ура», поют песни, тискают в объятиях. Мы новообращенные. Мы герои дня.

Лишь Гришечкин хмурится:

— Кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали.

Ко мне вприпрыжку подбегает знакомая латышка в красной куртке с аспидно–черным капюшоном, делает что–то вроде книксена и сует пучок бесхитростных подснежников и говорит какие–то милые, мелодичные в ее произношении латышские слова. И смущается при этом.

Я тоже смущаюсь и говорю ответное спасибо робко, почти неслышно. Как мало иногда нужно, чтобы взволновать и вознести человека на вершины радости! Из–за таких минут, какие мы сейчас переживаем, можно совершить десять перевальных походов кряду!

Что ж, дарите и впредь нам цветы, девушки. Дарите нам цветы… Иногда они живительней глотка воды в час жажды.

Чувство ликующей усталости переполняет тело. Она приподымает дух и вселяет уверенность в самом себе как взмах исполинских крыл. У нас нет за плечами крыльев, но мы их ощущаем почти физически. Мы одолели сегодня первый в нашей альпинистской жизни перевал. Лиха беда начало.

Из столовой доносится оглушительный запах консервированной колбасы, которую поджаривают вне расписаний для нас. О, мы съедаем ее моментально, а до ужина еще далеко. Увы, нас не перекармливают. За соседним столом такой важный Ивасик — музыкальный настройщик из Одессы и прописной интеллектуал — громогласно изрекает по сему случаю:

— Благо тебе, земля, когда царь из благородного рода и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!

— Это что за молитва? — интересуется Тутошкин, задумчиво пережевывая хлеб с горчицей.

— Ты почти угадал, отрок! Речение сие — из Екклезиаста.

Тутошкин пожимает плечами: как видно, сравнение с князьями ему не польстило. Он сидит в своей знаменитой — единственной во всем лагере — шляпе с репшнуром, даже не сняв ее во время еды. Стесняется: у него волосы отросли непотребно. Да и за разудалые колечки он немало уже выслушал насмешек.

Сегодня терпение у него лопнуло. Или, быть может, день такой знаменательный. Уединясь в палатке. Тутошкин смачивает золотистые завитушки водой с одеколоном и подрезает их кривыми ножницами. Теперь он похож на опричника. Даже помолодел, воссиял веснушками.

Гоняю в клубе бильярдные шары. Мой партнер не кто–нибудь — Катя Самедова. В клубе пусто. Ребята отдыхают. Катя бьет по шарам невпопад и после каждого неудачного удара что–то бормочет в свое оправдание.

По радио играют Брамса. Должно быть, так нужно, чтобы в эти минуты, в этом пустом–пустом клубе играли именно Брамса…

Зато вечером здесь толкотня. Танцуем испытанные танго и фокстроты, пренебрегая вальсами, — зал слишком мал, чтобы вальсировать в нем всерьез. А нас много.

Я, впрочем, не особенно силен даже в танго и фокстроте. И все–таки иду на риск, чувствуя, как накаляются от волнения виски. Я иду на двойной риск, потому что приглашаю на танец не просто ряд^м или напротив сидящую девчонку, а Катю Самедову.

Она, еще не поднимаясь, смотрит на меня с сомнением, как бы спрашивая, стоит ли нелепо толкаться здесь, но я думаю, что стоит. Тогда она доверчиво вкладывает узкую прохладную ладошку в мою ручищу.