Изверг - Эмманюэль Каррер

(Трагедия все-таки случилась, но до нее все считали Жан-Клода идеальным мужем для такой женщины. В ходе процесса судья, шокированная тем фактом, что он покупал кассеты с порнографическими фильмами, простодушно спросила, что же он с ними делал. Когда обвиняемый ответил, что смотрел их, иногда и вдвоем с женой, судья сочла это клеветой и оскорблением памяти покойной: «Разве можно представить себе Флоранс, которая смотрит порнографию?» — вскричала она, а он, понурив голову, пробормотал еле слышно: «Нет, конечно, но ведь и обо мне такого никто не мог подумать».)

Этот прямой и ясный жизненный путь, представлявшийся столь естественным для Флоранс, он мечтал разделить с нею. Он говорит, что лет с четырнадцати считал ее своей нареченной. Ничто этому не препятствовало, однако не сказать, чтобы выбор с самого начала был обоюдным. В Лионе Флоранс снимала квартирку на паях с двумя девушками, тоже студентками-медичками. По их словам, ее даже несколько раздражали настойчивые и в то же время робкие ухаживания деревенского кузена, который нравился больше ее родителям, чем ей. И, вроде бы выполняя их просьбу присмотреть за дочкой, он неизменно поджидал ее на Перрашском вокзале, когда она возвращалась из Анси в воскресенье вечером. Она была компанейская девушка, он же почти никого в Лионе не знал, но, тенью следуя за ней повсюду, вошел таким образом в круг ее друзей. Никто не возражал против его присутствия, однако никому, если он не появлялся, не приходило в голову его позвать. В этой шумной, но вполне благопристойной компании молодых людей, которые совершали вылазки в горы, а субботними вечерами отправлялись в ночной клуб, ему отвели роль этакого зубрилы, скучноватого, но в общем славного малого. Бесспорным лидером в их кругу был Люк Ладмираль. Красивый парень, отпрыск лионской семьи потомственных врачей, уверенный в себе, но не задавала, католик, но не ханжа, он работал на свое будущее, не забывая при этом, что молодость дается только раз. С Флоранс они были друзьями, но не более того. Жан-Клод давал ему свои конспекты лекций, написанные так прилежно, будто он их писал не для себя. Люку он импонировал степенностью и основательностью. Ему нравилось к тому же, расхваливая нового друга, щегольнуть своим знанием людей: там, где другие видели лишь добродушного деревенского увальня, он угадывал труженика, который далеко пойдет, а главное, человека надежного и бесхитростного, на которого во всем можно положиться. Эта дружба очень помогла Жан-Клоду стать своим в компании, а возможно, повлияла и на чувства Флоранс.

Злые языки утверждают, что он взял ее измором. Что она была, конечно, тронута, благодарна, но не влюблена. Кто знает? И что вообще можно знать о тайне, соединяющей мужчину и женщину? Известно только, что на протяжении семнадцати лет они отмечали первое мая — не годовщину свадьбы, а день, когда Жан-Клод набрался смелости сказать Флоранс «люблю» и после этого признания впервые познал с ней — не исключено, что и с ней это тоже случилось впервые, — сексуальную близость. Ему был двадцать один год.

Секс — одно из белых пятен в этой истории. До Коринны он, по его собственному признанию, не был близок ни с одной другой женщиной, кроме жены; может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что и у Флоранс вряд ли были связи после замужества. Сексуальная жизнь может быть удачной или нет, это никак не зависит от количества партнеров, и наверняка есть пары, которые связаны гармоничными сексуальными отношениями и хранят друг другу верность всю жизнь; трудно, однако, предположить, что у Жан-Клода Романа и его жены Флоранс была гармоничная сексуальная жизнь, иначе это была бы совсем другая история. Когда его в ходе следствия спросили об этом, он лаконично ответил, что в этом плане все было «нормально», и любопытно, что ни один из восьми обследовавших его психиатров не попытался ни вытянуть из него подробности, ни выдвинуть какую-либо гипотезу на эту тему. Зато во время суда среди ветеранов судебной прессы ходил глумливый слушок, будто бы подоплека всей этой истории в том, что обвиняемый мало на что годился в постели. Помимо того что впечатление он производил именно такое, слушок этот имел в основе следующее совпадение: всякий раз когда он вступал в связь с женщиной — с Флоранс весной 1975 года, с Коринной весной 1990-го, за этим вскоре следовал разрыв по ее инициативе и период депрессии у него. Едва уступив его ухаживаниям, Коринна, сама сердечность и благоразумие, произнесла маленькую речь на тему: это не должно повториться, я дорожу нашей дружбой, не хочу все испортить, уверяю тебя, так будет лучше, и т. д., и т. п. Она говорила, а он слушал как наказанный ребенок, которого утешают, внушая, что это для его же блага. Точно так же пятнадцатью годами раньше всего через несколько дней завязавшегося наконец-то романа Флоранс, под предлогом подготовки к экзаменам — она-де не хочет отвлекаться, — решила, что лучше им больше не видеться. Да, так будет лучше.

Итак, он получил от ворот поворот. Результатом, как в свое время в лицее Парк, стала затаенная депрессия и отказ от действия. То ли будильник не прозвонил, то ли ему не хотелось его слышать, как бы то ни было, он проспал и опоздал на один из экзаменов весенней сессии. Это не было катастрофой: он мог сдать его в сентябре, ему не хватало всего нескольких баллов, чтобы перейти на третий курс. Лето, однако, прошло в печали, поскольку Флоранс по-прежнему отказывалась с ним встречаться, а от общих друзей он знал, что это непреклонное решение, принятое якобы ради его и ее учебы, не мешает ей веселиться с компанией, и от этого еще сильней тосковал в своем Клерво. Потом начался учебный год, а с ним и процесс раздвоения.

Между разрывом по инициативе Флоранс и тем сентябрем, а точнее, перед самыми летними каникулами, имел место один знаменательный эпизод. Вся их компания, за исключением Флоранс, которая уже уехала в Анси, сидела в ночном клубе. Жан-Клод вышел, сказав, что он на минутку, забыл сигареты в машине. Вернулся он через несколько часов, причем никого, судя по всему, не встревожило его долгое отсутствие. Рубашка на нем была разорвана и забрызгана кровью, а сам он будто не в себе. Он рассказал Люку и остальным, что на него напали. Нет, он не знал этих людей. Пригрозив пистолетом, они заставили его залезть в багажник машины и отобрали ключи. Машина тронулась. Она ехала на большой скорости, его в багажнике мотало и трясло, было больно и страшно. Ему казалось, что они отъехали уже очень далеко, а эти люди, которых он никогда раньше не видел, принимают его за кого-то другого и собираются убить. Но кончилось тем, что они все так же грубо и бесцеремонно выволокли его из багажника, избили и бросили у обочины шоссе на Бурк-ан-Брес, в пятидесяти километрах от Лиона. Машину они ему оставили, и с грехом пополам он смог доехать обратно.

«Но все-таки, чего они от тебя хотели?» — недоумевали друзья. Он только головой качал: «В том-то и дело, что не знаю. Понятия не имею. Сам хотел бы узнать». Сообщи в полицию, говорили ему, напиши заявление. Он сказал, что сделает это, но в архивах лионских участков его заявления нет. Некоторое время друзья еще интересовались, как идут дела, потом начались каникулы, все разъехались, и больше об этом речь не заходила. Восемнадцать лет спустя Люк, пытаясь отыскать в прошлом друга хоть какое-то объяснение трагедии, вспомнил эту историю. Он рассказал ее следователю, но тот уже был в курсе. Во время одной из первых встреч с психиатрами подследственный совершенно спонтанно привел ее как пример своей мифомании: подростком он выдумал себе возлюбленную по имени Клод, а много лет спустя — это нападение, чтобы вызвать к себе интерес. «Потом я уже и сам не мог сказать, где правда, а где ложь. Понятно, что я ничего не помню о нападении, потому что его не было, но я не помню и всего остального: как рвал рубашку, как царапал себя. Умом понимаю, что наверняка это делал, но вспомнить не могу. И в конце концов я сам поверил, что на меня действительно напали».

Самое странное, что никто его к этому признанию не вынуждал. Прошло восемнадцать лет, ничего проверить было невозможно. Как, впрочем, и тогда, когда он вернулся в клуб и рассказал эту историю друзьям. Вообще-то, она и так была шита белыми нитками — парадоксально, но именно поэтому никому и в голову не пришло в ней усомниться. Лжец, как правило, стремится к правдоподобию, так что его рассказ, звучавший неправдоподобно, приняли за чистую монету.

Когда я учился в предпоследнем классе лицея, многие одноклассники начали курить. Я в четырнадцать лет ростом был меньше всех в классе и, боясь вызвать улыбку, подражая большим, пускал в ход хитрую уловку. Я брал сигарету из пачки «Кента», которую моя мать купила в какой-то поездке и держала дома на случай, если захочет курить кто-нибудь из гостей. Сигарета лежала в кармане моего плаща, и в нужный момент, когда мы сидели после занятий в кафе, я засовывал туда руку. Хмуря брови, я удивленно разглядывал находку и голосом, который мне самому казался противно тонким, спрашивал, кто подложил это мне в карман. Никто, естественно, не признавался, а главное — никто не обращал особого внимания на этот инцидент, и я один продолжал его обсуждать. Я уверен, говорил я, что сигареты не было у меня в кармане, когда я вышел из дома, значит, кто-то мне ее потихоньку подсунул, не пойму зачем. Я повторял это «не пойму зачем», как будто тем самым отводил от себя подозрение в том, что сам разыграл эту комедию. Чтобы мною заинтересовались. А интересоваться никто и не думал. Слушать слушали, самые вежливые кивали: «Угу, чудно» — и заговаривали о другом. Мне-то казалось, будто я предлагал им дилемму, из тех, что, засев занозой в мозгу, побуждают к размышлениям. Либо, как я утверждал, кто-то подсунул сигарету мне в карман, и тогда спрашивается: зачем? Либо это сделал я сам и соврал, вопрос тот же: зачем? С какой целью? В конце концов я нарочито равнодушно пожимал плечами: дескать, ладно, коли нашлась сигарета, не выбрасывать же ее. И закуривал, удивленный и разочарованный тем, что в глазах окружающих это был обычный жест курильщика: достать сигарету и чиркнуть спичкой — то, что делали они все, а я хотел, но стеснялся. Выходило, что эти ужимки, которыми я, с одной стороны, утверждал: да, я курю, с другой — вроде бы открещивался: так уж сложилось, — в общем, давал понять, что это ни в коем случае не сознательный выбор, каковым я боялся, не дай бог, вызвать смех (хотя смеяться никто и не думал), а некая необходимость, связанная с тайной, — короче говоря, весь этот спектакль так и проходил незамеченным. И я могу себе представить, как удивился Роман реакции друзей на его неправдоподобное объяснение. Он ушел, вернулся, рассказал, что его избили, ну и все.