«В бананово-лимонном сингапуре…» - Владимир Файнберг

Он оказался деревенским жителем, единственным оставшимся в живых потомком раскулаченной когда‑то и прибившейся в Забайкалье семьи. От голода и болезней вымерла вся родня. Родившийся после войны малец выжил благодаря чужим людям, детскому дому. После школы попал в армию. Теперь солдатчина вспоминалась ему лучшим, самым сытным временем жизни. Служил он там же в Забайкалье.

Солдаты–сослуживцы демобилизовывались волна за волной, а он оставался. Потому что выходить на гражданку было некуда.

Притом, что гарнизонное начальство ценило его безотказную расторопность, выше прапорщика он не возрос, ни на какие учебные курсы идти не хотел. Да его и не посылали.

У Михаила Ивановича сформировалась психология слуги. Хорошо ему было пребывать в услужении у офицеров. Не считал зазорным чистить им сапоги.

Единственное, что с течением лет все чаще омрачало Михаила Ивановича, это усиливающееся ощущение тяжести на сердце, одышка, шум в голове и ломотьё в затылке. Как он ни старался скрывать недомогание, врачебная комиссия все же списала его из армии. В никуда.

Как он оказался в Подмосковье, как познакомился с бездетной пятидесятилетней вдовой – старостой сельского храма, я не стал уточнять.

— Это она потчует вас «Русью державной» и «Радонежем»? – спросил я как‑то, лёжа под очередной капельницей.

— Нас окормляет духовный отец батюшка Серафим – настоятель храма, – ответил Михаил Иванович. – Посылает меня в Москву за свежими газетами. В метро меня и прихватил инфаркт.

Держа на отлёте бритвенные принадлежности, джентльмен в синем халате прошлёпал мимо нас, выразительно посмотрел, словно хотел что‑то сказать. Но все же промолчал, проследовал дальше к рукомойнику.

Жену Михаила Ивановича мы все уже видели. Юркая, сухонькая чернавка, она навещала его дважды в неделю. Первым делом перестилала постель. Потом доставала из кошёлки провизию. Перекрестясь, закусывали вдвоём. Затем заставляла его прилечь, шуршала привезёнными газетами. Читала ему вполголоса о той же «мировой закулисе», о евреях, задумавших погубить русский народ.

Часто повышала голос, явно желая, чтобы откровения «Руси державной» услышали и мы все. «Геополитический заговор сионистов достиг своего апогея», – шустро балабонила она.

Как только она в сопровождении своего Михаила Ивановича ушла, джентльмен не выдержал. Он подошёл ко мне, опустился на стоящую рядом пустую кровать, яростно зашептал:

— Это невозможно больше терпеть. Как вы, Володя, можете с ним общаться? Ужас какой‑то. Подсудное дело…

Удивлённый тем, что он назвал меня по имени, я мог бы ему многое ответить… Но в этот момент Михаил Иванович, проводив жену, вернулся в палату. И я сказал коротко:

— Лежачего не бьют.

12

Если бы десяток дней назад я помер на одной из центральных улиц Москвы, то очевидно не знал бы ни этой палаты, ни коридора, ни вестибюля, где я покуриваю, сидя в кресле–каталке перед окном с тополем.

Получалось, должен быть счастлив хотя бы наличием этого жалкого микромира с его специфическим пространством–временем.

Залетающие с воли посетители с деланно оживлёнными лицами не мыслят о том, что попадают в собственное будущее, их пространство и время совершенно другие по сравнению с этим застойным мирком.

Вместе с Мариной или отдельно меня тоже посещают друзья и знакомые. Преимущественно читатели, прослышавшие о беде. Конечно, это приятно, хотя утомительно. Отчётливо вижу, чувствую, как их быстро начинает угнетать несвобода, несовпадение ритмов больницы и воли.

Особенно ярко это заметно, когда приводят Нику. Девочке здесь явно не по себе.

Они уходят, а ты остаёшься. Как рыба на песке после отлива…

У меня хотя бы есть надежда. А каково обречённому Виктору с его непомерно большим сердцем? Невозможно не думать о нём, и нет ничего тупиковее этих мыслей. Парень не достиг и двадцати пяти лет, в сущности только начал жить… О чём все‑таки он молчит со своей девушкой, часами раскачиваясь по вечерам?

…Воспользовавшись тем, что Михаила Ивановича вызвали на другой этаж в рентгеновский кабинет, в вестибюле появляется наш соратник – нелюдимый джентльмен в синем халате.

— Володя, — говорит он, неужели я так изменился, что ты до сих пор меня не узнал?

Высится надо мной, криво улыбаясь. Невероятно! Неужели это Эдуард Максимов?!

— Эдик! Прости, ты действительно изменился. Что случилось? Последний раз я видел тебя на экране телевизора году в девяносто третьем.

— В девяносто шестом, — поправляет меня Максимов.

— Слушай, почему тебя никто не навещает? Жена жива?

— Мила погибла в автокатастрофе. Дочка вышла замуж за англичанина. Живёт в Манчестере.

— Далеко…

— Далеко, Володя… А я о тебе всё знаю.

— Каким образом?

— Покупал твои книги. Кажется, не пропустил ни одной. В той, где «Сорок пять историй», почему‑то искал рассказ о себе. Помнишь, как ты однажды спас меня пьяного?

— Было дело. Кажется, в шестидесятых годах. Что же с тобой произошло потом, после того как во время перестройки ты вдруг стал депутатом сначала Верховного Совета, а потом членом Государственной думы, соратником сначала Горбачева, а потом Гайдара и Ельцина? Видишь, я тоже следил за твоей деятельностью. С надеждой. Знал о тебе все. Или не все?

— Не все…Скажи по совести, как ты ко всему этому относишься, к этой эпохе?

— По совести? Лучше Лермонтова не скажешь – «С насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом».

Максимов молча стоял лицом к окну, к моему тополю.

И тут ревниво набежал Михаил Иванович. Максимов повернулся, ушёл в палату.

— Снимали рентген лёгких, – сказал Михаил Иванович. – Чего там увидели, не сообщили.

— Снимки должны просохнуть, сказал я. – Не волнуйтесь. Потом сообщат.

— Может, отвезти вас в палату?

— Спасибо. Идите. Покурю. Побуду один.

…Возобновлённое знакомство с Максимовым всколыхнуло. Он был человек неожиданных поступков, поворотов судьбы.

В начале шестидесятых годов нас одновременно приняли учиться на Высшие курсы сценаристов и режиссёров. Уже тогда у него была репутация диссидента. И пьяницы. Не стесняясь, резал лекторам правду–матку, говорил всё, что о них думает. Это была храбрость человека, находящегося в состоянии тяжёлого похмелья.

Однажды к нам привезли делегацию то ли чехословацких, то ли венгерских кинематографистов. Они показали несколько своих фильмов. Не очень удачных. После просмотра все направились в буфет выпить кофе.

Там, в буфете, Максимов обратился к иностранцам, знающим русский язык, с речью. «Что вы тужитесь? – презрительно сказал он – Никогда ничего великого не создавали. И не создадите! Провинция! Подбираете крохи со стола Запада!»

На следующий день с курсов он был изгнан.

Через несколько месяцев, помниться ранним декабрьским утром, я неожиданно увидел его на заметаемой вьюгой улице «Правды». Он раскачиваясь, сидел на снегу без пальто и обнимал фонарный столб.

«Замерзаю. Домой хочу, к жене», – потребовал Эдик.

Я еле добился от него, чтобы назвал адрес. Остановил такси.. Довёз. Доставил в квартиру, где сдал с рук на руки жене Миле, которая оказалась на вид респектабельной дамой.

Больше до этой встречи в палате инфарктников с ним не пересекался. Странным показалось, что Эдуард прозябает здесь, а не в привилегированной Центральной клинической больнице для государственной элиты, к которой бывший член Государственной думы вроде бы должен был принадлежать.

— Поехали! – вбежал в вестибюль Михаил Иванович. – К вам пришли. Какой‑то мужчина в белом халате.

13

Ай да Лиля! Прислала ко мне доктора – специалиста по лечебной физкультуре.

Тот терпеливо научил делать упражнения для ног. Целых десять упражнений. Запретил пользоваться креслом–каталкой.

Теперь палата посматривала на то, как я несколько раз в день упражняю свои мышцы, кручу ногами педали воображаемого велосипеда, вроде бы ползу по–пластунски поверх одеяла… Жалкое зрелище!

Устаю. Иногда кажется, что начинаю ощущать тяжесть в области сердца. Тогда приходится отдыхать.

…Лежал со своим приёмничком возле уха, слушал новости, когда ко мне в очередной раз подсел Михаил Иванович.

— Вы, какую станцию ловите?

— «Свободу».

— А ещё есть патриотические – тот же «Радонеж», «Народное радио»…

— Так вы ещё и оттуда черпаете?

— Они доказывают, что еврейская мировая закулиса, в которую вы не верите, уже тысячу лет старается погубить русский народ. Сначала послали немецких псов–рыцарей, которых разбил святой Александр Невский, потом хана Батыя, потом поляков–католиков, которых разбили Минин и Пожарский, потом фашистов, которых разбил Сталин… Неправда, что ли?