В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

Шла война, он сутками работал на заводе, голодал – а рядом с ним снова была его Полина. Жемчужинка. Уже битая жизнью и мужиками, притихшая, постаревшая, с помятым лицом, совсем некрасивая. Но ему, Алтеру, никакая другая не была нужна.

Только она.

Из эвакуации они вернулись вместе, поселились в своей старой квартире, в комнате с балконом. Шейна, узнав, что Алтер снова с Полиной, разъярилась и с жесткой интонацией Мариам произнесла:

– Чтобы ноги ее не было в моем доме!

Алтер, услышав в голосе сестры материнские нотки, послушно кивнул. Он иногда приезжал навещать Шейну и ее дочерей и внуков, приезжал один, без жены. Когда, уже к семидесяти годам, стал болеть, Шейна отправляла к нему Сарру или Олю с гостинцами. Те, возвращаясь, рассказывали матери разные ужасы: и в комнате у дяди страшный бардак, и еду она ему не готовит, и он ходит в столовую обедать, и кефир себе сам покупает…

Шейна слушала, мрачнела.

– Он голодный?

Оля замялась.

– Я спрашиваю: он голодает?

– Да. Он не всегда может дойти до столовой, у него же ноги больные, ты знаешь… Я сварила ему суп, мам. Дня на три хватит.

Шейна встала, подошла к окну. Взять брата сюда? В коммуналку? На Олю его повесить? Нет, невозможно. Не могу.

В конце концов, он сам это выбрал. Так хотел с ней жить – вот пусть живет. Анатолий Сергеевич. Ни одного Яновского не осталось. Геня, Хана – все погибли… А этот… Алмазный.

– Мама… Полина оформляет дядю в дом престарелых.

– Что?!

Шейна встретилась с Полиной на похоронах – Алтер умер в палате для лежачих. Приличия обязывали Шейну поцеловать невестку или хотя бы с ней поздороваться. Шейндл не смогла. Нагнувшись к брату, прошептала ему: «Прости. Не могу. Прости», – и отошла в сторону, не глядя на Полину и ее сестер.

Выпив в кафе на поминках рюмку и посидев полчасика, Полина поднялась. Стол затих: вдова хочет что-то сказать. Полина спокойно оглядела собравшихся.

– Пойду получу будильник из мастерской. А то закроется, а завтра на работу.

– Ты ж не работаешь! – взорвалась Ольга. Шейна тяжело положила ладонь на руку дочери.

– Работаю. Я счетовод в домоуправлении.

И вышла.

Больше в доме Шейны о ней ни разу не вспоминали вслух.

Кустарная работа

Когда переехали в Москву в 1925-м, денег, конечно, не хватало. Однако дети ходили в школу, и у каждого была обувь – правда, на резиновой подошве, ноги в ней мерзли, но все равно – занятия не пропускались. Шейна даже ухитрялась раз в месяц, по пятницам, готовить или чолнт на мясном бульоне, или даже мясо тушила, или доставала щуку и фаршировала. Хлеба в доме было достаточно: и серого, и ржаного. По воскресеньям Шейна с Олей шли на привоз к Преображенской заставе, где стояли возы с овощами и фруктами, и брали «четверку», четверть меры (примерно четыре килограмма), яблок, которые летом и в сентябре были дешевле картошки. На «меру» или даже на «полмеры» денег не было. Но иногда везло – привозили совсем дешевые яблоки, и тогда Шейна прикупала в добавку к привычной «четверке» еще и «восьмушку». У Шейны на учете была каждая копейка.

Ни винограда, ни слив, ни груш. Только яблоки.

Зато осенью купили по зимнему пальто каждому – каждому! – ребенку. Вот так мамочка, вот умница, вот золотая…

«Чтобы зимой не болеть, не болеть», – приговаривала, как ворожила, Шейна, протягивая детям по яблоку. Оля и Сарра ели яблоки, оставляя лишь палочки. Пава и Мирра грызли, как умели. Родители догрызали за младшими.

О политике в доме не говорили, это казалось не так важно по сравнению с остальным: дети здоровы (об этом думали с благодарным страхом), у Мэхла есть работа, в доме – еда, погромов не предвидится… Но в 1927-м посадили обувщика, у которого работал Мэхл, палатку закрыли. Примерно тогда же и крестьяне ушли с привоза, появились спекулянты. Цены взлетели. «Не до яблок, – коротко отвечала Шейна Павке, когда тот начинал просить “абыка”, – деньги нужны на хлеб. И не ныть мне тут!» – резко повышала она голос, и сын умолкал.

Подступал голод. Экономили на всем: ели пшенный суп на воде, добавляя чуть капусты, для витаминов детям давали по полчашки клюквенного киселя, Шейна сама отжимала крахмал из тертой картошки. Но чем хуже становилась жизнь, тем прямее становилась у Шейны спина и ласковей улыбка: ничего, наладится. Бывало и хуже, не надо гневить судьбу.

Каждый день Мэхл с утра уходил на поиски работы. Возвращался к вечеру, разбитый, голодный. Но вдруг однажды Мэхл вернулся уже днем, к обеду, с набитым до отказа дерматиновым портфелем. Он был почти круглый, этот портфель.

По лицу мужа Шейна поняла: нашел. Порядок. Она вопросительно посмотрела на Мэхла, и он, сияя глазами, молча кивнул: «Да, да. Потом».

Пообедали. Шейна убрала посуду, уложила Павку спать. Села на кровать, сложив руки на коленях. Сарра и Мирра уже разложили на обеденном столе тетради и учебники, но отец подошел и торжественно водрузил на стол свой круглый портфель.

Осмотрел стол. Подвинул тетрадки, а чернильницу аккуратно перенес на буфет. И начал выкладывать из портфеля разноцветные обрезки бархата. Красный, зеленый, желтый, оранжевый, голубой…

– Ух ты! – Мирра протянула руку, чтобы потрогать ткань.

Отец жестом остановил ее.

– Потом. Шейна! Я взял это на распродаже. Копейки, правда. Придумай, что можно из этого сделать. Мы будем работать на дому.

Шейна подошла к столу, развернула зеленый кусок.

Полтора на два метра. Детскую одежду шить из бархата – кто ж купит… А если платки? Бархатные? Смешно. Последние деньги отдал, наверное… Горе мое. Так, спокойно. Нужно что-то придумать. Обязательно нужно придумать… Шейна сдвинула брови к переносице, задумалась, подошла к окну. За окном куда-то спешили люди, прошла мама с ребенком, ребенок тащил мягкую игрушечную собачку. Игрушки, может, шить? Можно. Медвежат, например, лисят. Но кто купит зеленого медвежонка? Прошел рыжий парень в тюбетейке. «Комсомолец в кипе», – успела улыбнуться Шейна, и вдруг ее осенило. Кипы! Она еще в Каменке научилась их шить, знала, как раскроить, какие лапки нужны для швейной машинки. Ну конечно!

– Всё! Знаю! – Шейна повернулась к мужу и дочерям. – Мы будем шить тюбетейки!

– Гениально! – Мэхл подскочил к жене, обнял ее, приподнял и закружил по комнате. – Гениально! Умница моя!

Первые – пробные – тюбетейки разных размеров были сшиты Оле, Мирре, Сарре и Паве. После производство тюбетеек было налажено. Отец рыскал по городу в поисках ткани и ниток, Шейна кроила, подбирая рисунок и цвет, дочери наметывали и строчили, сменяя друг друга у швейной машинки. Пава не мешал и получал за хорошее поведение призы:

сделанные из разноцветных обрезков клубочки, или косички, или цветочки… За «призы» отвечала Мирра. Готовую продукцию Мэхл продавал на рынке.

С продажи тюбетеек семья жила до глубокой осени.

А осенью удача снова улыбнулась Мэхлу: он приволок домой кипу серого картона. Семья начала клеить коробки для чулочников. Стоила эта работа копейки, но спрос был большой: Ровинские отдавали свои коробки дешевле, чем армяне, и поэтому заказчиков было много. Коробки для чулок, носков, перчаток, платков – хорошая упаковка нужна всем, это понятно. Даже Павка участвовал: сопя, продевал в дырочки шнурки.

Однажды Мэхл узнал, что в типографии, где он брал картон для коробок, не хватает фальцовщиков: брошюр выпускают много, а резать и фальцевать не успевают. И тогда он предложил своему соседу, военному врачу, и двум его братьям организовать артель. Сосед знал, что на Бауманской улице есть никем не занятый сырой и темный подвал: в том доме раньше был магазин, и в подвал прямо с улицы шел скат – по нему-то и можно сбрасывать нерасфальцованные брошюрки, чтобы пуп не надорвать. «А то эти постановления кому хошь хребет перешибут», – хохотнул военврач. Мэхл усмехнулся:

– Там не только постановления. Там еще и справочники, и работы Ленина…

– Отлично, – посерьезнел сосед. – Пойдем завтра, зарегистрируем артель. Как назовемся?

– Как-нибудь обыкновенно. «Бумобработка», например. Я заключу договор с типографией. И вот еще что. С нами будет работать Оля, моя старшая.

Последней брошюрой, которую фальцевала артель, была речь Сталина на конференции аграрников-марксистов в конце декабря 1929 года о ликвидации кулачества как класса, о борьбе с единоличниками и об обострении классовой борьбы в ходе строительства социализма.[9]

Работали молча. Так же молча вышли из подвала и побрели домой.

На следующий день Мэхл расторг с типографией договор, заявив, что артель «Бумобработка» прекращает свое существование. Главный инженер орал на Ровинского, что тот подводит его под монастырь, мол, где он, мать твою, теперь найдет фальцовщиков… Но Мэхл лишь молча качал головой. Нет. У меня четверо детей. Я не единоличник. Я иду работать на советское предприятие.

Инженер внезапно замолчал.

– Да-да, конечно. Вы правы.