Всегда вместе - Оскар Хавкин

Низкорослый веселый паренек с чолкой все больше нравился Хромову.

Внимание учителя привлек Кеша. На него сзади набросился Антон Трещенко. Чуть согнувшись, по-медвежьи расставив ноги в неизменных изюбревых унтах, Евсюков рывком сбросил с себя рослого парня, и тот свалился на лед. «Крепкий малый», подумал Хромов.

В стороне беседовали Захар Астафьев и Толя Чернобородов.

Учитель задумался и вспомнил вчерашний разговор с Кешей о Захаре…

Дежурная уборщица вышла со звонком на улицу. Над белой Джалиндой, над снежной тишиной рудника прозвенел тоненький металлический голосок, зовущий школьников в классы. Ребята, возбужденные, раскрасневшиеся, вбегали в коридор, в классные комнаты, рассаживались.

Обычно карту приносил дежурный. На этот раз ее принес учитель.

Это была новая карта. Толстая серая материя, на которую ее наклеили, была свернута в трубку и не имела ни одной морщинки, ни одной продавлинки. Желтая, с несколькими коричневыми сучками, планка была обтесана и отполирована. С двух колечек, красивой перевязью схватывая сверток, шли витые белые тесемки. Казалось, они едва сдерживают массивное свернувшееся тело карты: тронь, и карта рванется вниз, как водопад.

— Особенность этой карты, — сказал Хромов, гладя сверток, как живое существо, — в том, что она говорящая…

Ваня Гладких, снедаемый любопытством, даже привстал со своего места у окна.

— Ни мотора, ни провода, — простодушно сказал он. — Удивительно!

Тиня Ойкин, сидевший на передней парте, пытался заглянуть внутрь трубки и пожимал плечами.

— Тут какая-то хитрость, — шепнул он Зое. — Нас не проведешь!

— Видите ли, — продолжал Хромов, — эта карта говорит только раз в год…

— Точь-в-точь как Захар! — тихонько вставил Трофим.

— …и это случается как раз на испытаниях.

— Чудесная карта! — умилился Митя. — Карта-подсказка!

— Нет, это не карта-подсказка, — сказал Хромов, развязывая тесемки. — Чтобы она заговорила, надо в течение года подолгу и по душам беседовать с нею.

Матерчатая трубка с коротким шумом развернулась, прикрыв коричнево-зеленой стеной учителя географии.

Перед восьмиклассниками словно разостлалось все пространство Родины: с шафрановых гор по зеленым равнинам к голубым морям и океанам синими змейками тянулись реки; круглыми глазками смотрели с карты города…

И ни одного названия, ни одной буквы!

Неведомые города стояли на неведомых реках, неведомые реки впадали в неведомые заливы, моря и океаны.

— Чистенько сделано! — воскликнул Борис Зырянов.

— Немая карта. Люблю! — проговорил Трофим. Глаза у него загорелись, и он поднял руку.

Хромов заметил, как дернулась рука у Захара.

— Ты что? — спросил учитель у Трофима.

— Отвечать.

— Троша, ты пропал! — скорчил жалобную гримасу Гладких. — Разве все упомнишь!

— Вот тебя-то мне и надо, — сказал Хромов и протянул Ване указку: — Ответь сначала на вопрос сверх программы…

Ваня стоял ни жив ни мертв и смотрел на немую карту с боязливым уважением.

— Расскажи, какие поселки, реки, хребты находятся между нашим рудником и Загочей.

Ваня сначала уставился в карту, потом убрал со лба рыжий чуб и повернулся к учителю:

— Где?

Учитель повторил вопрос. Гладких мгновенно ожил, веснушки на его лице засияли.

— Переправляемся через Джалинду в Заречье, — уверенно заговорил он. — Проходим кедровник. Подымаемся по Верблюжьей сопке. Как перевалим — тут и новое зимовье, как раз у Кабарожьего ключа. — Тут для ночевки самое благодатное место…

— Ну, ну, покороче, — добродушно пожурил учитель: — ты уж и о ночевках…

— А дальше, — заторопился Ваня, — самый тяжелый подъем, километров, однако, на шесть-семь, — это через сопку Гривастую… Не успеешь отдохнуть — глянь, надо подыматься на Сохатиный хребет. А за ним, у распадка,[3] старая зимовушка… А потом…

— Довольно, довольно… Вот видишь, все хребты, ключи и распадки знаешь.

— Так ведь я, Андрей Аркадьевич, этой дорогой, наверно, раз двадцать проходил.

— Знаю. Нам нужно и мыслью и сердцем пройти так всю Родину — от края до края. Увидеть за этими черными кружками огни наших заводов, услышать шум улиц и площадей, почувствовать биение большой и интересной жизни нашей страны. Увидеть за синими ленточками рек пароходы с лесом и зерном, новые гидростанции, плотины, судоверфи… Что ж, давайте путешествовать!.. Поедем на запад, в Москву…

Весь класс втянулся в эту игру-учебу.

Хромов прохаживался между партами.

— Ты что делаешь? — вдруг спросил он Гладких, не оборачиваясь к карте.

Ученик отпрянул от нее.

— Сотри! — сказал учитель. — Чтобы на немой карте не было ни одной надписи!

Сконфуженный, под общий смех, Ванюша вернулся на свое место.

Учитель назвал Захара. С прошедшей недели он вызывал Астафьева третий раз.

Захар поднялся, постоял, словно в раздумье, взглянул на Кешу и нехотя подошел к карте. Андрей Аркадьевич не спеша перелистывал страницы классного журнала. Кеша знал, что везде, на всех страницах учитель ищет фамилию его товарища.

Литература. Там твердым почерком Варвары Ивановны полностью выведены два злых слова: «очень плохо». Немецкий язык. Здесь, сердитые, как морщинки Татьяны Яковлевны, стоят две буквы: «о. п.». И только там, где математика, кривые, веселые буковки Геннадия Васильевича соединились в «отлично».

На этой странице учитель географии задержался и взглянул на класс. Зеленоватые глаза Захара были устремлены на Кешу. Кеша видел в глубине этих глаз молчаливое страдание: сейчас его опять посадят на место.

Большие Кешины руки были сложены на широкой груди, скуластое лицо неподвижно, и только в прищуренных темнокарих глазах — огонек ожидания.

Вчера он провел воскресный вечер в Заречье, у Семена Степановича. Они сидели за письменным столом. Из-под розового абажура мягкий свет падал на шахматную доску. До половины партии они играли спокойно, миролюбиво. Из соседней комнаты доносились звуки пианино: там Альбертина Михайловна занималась с ребятами музыкой.

Кеша зорко следил за ходами хирурга, чтобы не прозевать какой-нибудь ловкой комбинации. Семен Степанович, переставляя фигуры, иногда приговаривал: «Это тебе, парень, не чурки пилить», или: «Мозгуй, Кеша, мозгуй!»

И вдруг Кеша рассказал о Захаре.

Бурдинский выскочил из-за стола и заковылял по комнате.

— Что же ты в молчанку играешь! — набросился он на Кешу. — Да ты в какой школе учишься?!. Ты слышишь, Берта?

Бурдинская вышла на зов мужа, и они вдвоем стали стыдить Кешу.

— Так ведь Геннадий Васильевич знает!

— «Геннадий Васильевич, Геннадий Васильевич»! — передразнил Бурдинский. — Палка, жаль, в спальне, а то вытянул бы! Все должны знать! Хороший же ты товарищ, нечего оказать. И Сережа наш хорош!.. Расскажи. Пойди и расскажи — честно, прямо, как комсомолец. А то не поленюсь — сам к вам приду.

Семен Степанович и Альбертина Михайловна взяли с Кеши слово, что он все расскажет учителям.

И вечером у Кеши произошел разговор с Андреем Аркадьевичем.

…А Захар все молчал, сжав тонкими пальцами указку. В дальнем углу громко зевнул Борис и, спохватившись, лег грудью на парту. Антон повернул голову, с раздражением смотря в окно: «Зря в перемену выскочил… Опять, наверно, подметка отлетит…» С холодной улыбкой на лице, прямой и подтянутый, сидел на своем месте Трофим Зубарев. Зоя, опустив крутой подбородок на сцепленные пальцы обеих рук, с сожалением смотрела на Захара: «Сейчас посадят…»

Но Андрей Аркадьевич ждал. Ждал минуту, две, три. Осторожным движением он положил на столик журнал. Потом повернулся к Захару, провел рукой по волосам, удобно уселся на стуле вполоборота к классу и карте, явно приготовившись слушать и не выражая ни нетерпения, ни досады.

И на четвертой минуте Захар заговорил. Медленно произносил он своим глуховатым голосом длинные фразы. Между ними ложились заполненные работой мысли паузы. Слова у Захара были какие-то весомые. Карта ожила, расцвела, и весь класс переносился из виноградных рощ Абхазии на табачные плантации Аджаристана, с крутых улиц Тбилиси к причалам батумского порта…

Кеша сначала подался вперед, словно готовый поддержать Захара своим плечом. Прошло с полминуты, и он вздохнул, будто скинул тяжелый груз, и искоса повел глазом вдоль парт. Смешно выпятил губу Зырянов, казалось готовый закричать от изумления. Круглое Толино лицо выражало добродушное восхищение. И милая улыбка Линды, доброй Линды, показалась Кеше особенно светлой и сердечной. А Зойка не шелохнулась.

Захар Астафьев говорил двадцать минут. Андрей Аркадьевич не останавливал, не прерывал, не вмешивался.

Когда Захар замолчал, в классе было так тихо, что слышно было, как пропела свою коротенькую песенку капелька на оттаявшем оконном стекле… За стеной, где занималась с пятиклассниками Татьяна Яковлевна, доносился чей-то тоненький голосок, повторявший вслед за учительницей: «Маус, Маус, комм хераус, Маус, Маус…» И прозвучал вслед за этим певучий голос Добровольской: «Правильно, деточка, правильно».