Лицом к лицу с лесом - Авраам Иехошуа

Кто это расселся в его кресле возле письменного стола? Девчушка. Ночной мрак вливается в ее широко раскрытые глаза. Старик посадил ее здесь на то время, пока Смотритель в отлучке. Что ж, свежая мысль.

Странные дни проходят перед ним. Сказать: осень наступила, — значит, ничего не сказать. Бурный листопад, солнце пригорюнилось, облака составляют постоянный элемент пейзажа, и ветер какой-то другой, новый. И в сознании его что-то начинает сдвигаться и перемешиваться. Сезон торжеств миновал. Благотворители вернулись в их покойное небытие, отдыхающие — к работе, школьники — к учебникам. Его книги лежат ровненькой стопкой, а на них непотревоженный слой пыли. От былого служебного рвения не осталось и следа. Кресло, стол, верный друг бинокль — все позабыто, теперь он сутками пропадает в Лесу. На ходу лупит палкой по нежным молодым побегам, как зарубки на память оставляет, а то присядет на корточки, снимет очки и, запрокинув голову, близоруко щурится в проглядывающее за кронами высокое поблекшее небо. А то заплачет. И смажется картинка, затянется грязными разводами. И вновь, точно очнувшись, встрепенется, уйдет бродить среди терновников и островерхих камней, в самую глушь заберется. Помутившийся разум Смотрителя болен идеей, что на той оконечности Леса его ждут. Под покровом ночи и в яркий день, на рассвете и в серых сумерках вечера рвется он через заросли, но, выбравшись, всегда видит одно и то же — странно желтую лысую равнину, образ его навязчивого ночного кошмара. Долго стоит он у порога этого пустого безмолвия, где ни кустика, ни тронутого деревца, и в душе его возникает ясное понимание того, что свидание проходит на редкость удачно, хотя и без слов. С самой весны он не спал как следует, и по этой причине события последнего времени кажутся ему грезой.

На пожар он уже махнул рукой. Эти сосны непобедимы. А посему можно позволить себе хоть чуточку побыть не Смотрителем Леса, а его Созерцателем. На всякий случай он сажает девчушку вместо себя. Ивритское слово «огонь» она усвоила мгновенно. Но как же она повзрослела с тех пор! Благородная лань с прекрасными глазами. Все ее движения вдруг исполнились недетской грацией, и от вчерашнего чумазого ребенка явственно повеяло женщиной. Он помнит — еще совсем недавно отцу приходилось привязывать ее к стулу, чтобы не кувырнулась от избытка радости и самодовольства. Старого араба словно приклеили к позабывшему свои обязанности Смотрителю. Куда один, туда и другой. С той ночи, как они вместе освящали Огонь, немой впал в осеннюю хандру. Куда-то делась его вечная спутница мотыга. Буйные травы и колючки заполонили собою все окрестности — шагу не ступить. Смотритель лежит на листьях и видит сквозь ветки уставившуюся на него темную, почти черную физиономию. Чаще он не обращает на араба внимания, лежит себе и смотрит в небо. Но иногда он зовет его, и тот подходит и устраивается рядышком. В тяжелом беспокойном взгляде старика страх и надежда. Он тоже, видно, не успел что-то досказать, а теперь и вовсе не суждено.

Смотритель говорит ему тихо, неторопливо, простыми и понятными словами. Рассказывает о крестовых походах, и старик, склонив голову, вслушивается в трудный неродной язык, как в напев. Рассказывает о воодушевлении в умах и сердцах, о жестоких деяниях людских, о самоубийствах иудеев, о крестовом походе детей. И о многом другом, чего по верхам нахватался из чужих книжек. Даже собственные шаткие теории выложил. Его голос вкрадчив и выразителен. Араб внимает сосредоточенно, и в зрачках его зажигается ненависть. Смеркается. Мягкие осенние отсветы заглядывают в самую душу. Уже на обратном пути Смотритель подводит араба к скрытой деревьями разрушенной хижине. Старик принимается что-то объяснять — жесты его судорожны и путаны, — он ворочает во рту обрубком языка, вертит головой. Вот его дом, вот деревня, она была тут, тут всё и спрятали, схоронили в большом лесу.

Смотритель читает этот рассказ жестов, и грудь его словно распирает. Что так взбудоражило араба? Наверно, здесь были убиты его жены. Да, темная история. Он приближается к разгадке медленно, шаг за шагом. Делает вид, будто не понимает. Что? Деревня была? На этом самом месте? Но ведь вокруг одни деревья, ничего не видно… С той поры немой не отстает от него. Теперь в комнате наверху обретаются трое. Что называется, зажили дружной семьей. Смотритель с комфортом на кровати. Девчушка калачиком в кресле и старик на полу. Втроем ждут огня, а его все нет и нет. Замер Лес, окутанный тьмой. Этот тайком растущий мир. Отлетают последние деньки. Срок договора на исходе. Время от времени он кидает в чемодан очередную книжку. Старый араб в унынии.

Ночи стали длиннее. В природе всего понемножку — хамсин с каплями дождя. Ветры пока отсиживаются в своих норах, накапливают сипу. Далекие грозы озаряют горизонт. И брезжит самый последний день. Завтра он не будет уже врастать в эту землю. Он честно выполнил свой долг. Не его вина, что пожара не случилось. Книги упакованы, на полу валяются обрывки бумаги. Скоро сутки, как араб не дает о себе знать. Девчушка переживает. Нет-нет и запричитает, запоет тоненько древнюю траурную песнь. И сам Смотритель в тревоге. Но к полудню пропавший друг объявляется, девчушка бросается к нему навстречу — он видит ее, идет к отслужившему службу Смотрителю. Араб слаб, измучен и выглядит больным, но хватка его крепка. Он с силой тащит его к самому краю «дыры» и говорит, говорит что-то. Его воля, зашвырнул бы бывшего Смотрителя отсюда, со второго этажа, подальше в Лес. Если не он, то кто поймет его? Глаза старика горят. Но Смотритель спокоен и отчужден. Проводит рукой по лбу, пожимает плечами, рассеянно улыбается. Ему-то что?..

Так, складываем шмотки и засовываем их в другой чемодан.

Вечером араб снова исчез. Девчушка искала отца, но возвратилась одна. Минут задумчивый уход. Небес слеза скупая. Смотритель готовит ужин, но девочке не до еды. Точно маленький зверек, она убегает и прибегает, и опять убегает, ищет старика, и опять появляется удрученная, сама не своя. Только к ночи ее сморило. Он снимает с нее одежду и относит худенькое тельце на кровать, накрывает драным одеялом. Какая одинокая женщина вырастет из этой крошки! Странное ощущение — ладони приятно покалывает теплая жалость. Мгновение он стоит неподвижно. Потом, будто в полусне, поднимается к себе на вышку. Садится в кресло. Завтра… Где он будет завтра? Ну что, попрощаемся с пожарными? Он снимает трубку. Она глуха. Ни хрипов, ничего. Священное безмолвие проникло даже в кабель.

Он удовлетворенно посмеивается. Внизу, в темноте Леса, словно осока на ветру, пригибаясь к земле, снует араб. Как в дрогнувший занавес вонзает Смотритель взгляд в этот мир, предвкушая серьезный спектакль. В партере едва уловимое волнение и ленивая расслабленность. Театр полночного действия.

Пожар. Пожар. Сразу. Внезапно. Нежданно. Вон там полыхнуло. Мощно и величественно. Дерево сгорает в огне в молитвенном экстазе. Целую вечность стоит оно в свой Судный День, расставаясь с земной жизнью. Он хватается за телефон. Так и есть, линия отключена. Завтра утром его уже здесь не будет.

Одинокий костер в огромном Лесу. Зритель озабочен — что, если палая хвоя слишком сыра, а кусты терновника недостаточно высоки, и представление тем и завершится? Он не отрывает глаз от сцены. Вот беда — именно сейчас ужасно хочется спать! Чтобы прогнать дремоту, он принимается нервно шагать по открытой всем стихиям комнатке… Торжествующая улыбка озаряет его лицо — он считает костры. С четырех сторон запалил араб Лес; словно посланник Темной Стороны, Театра Теней, несет он дьявольский факел и поджигает все без разбора. Та добросовестность, с какой старик совершал эту работу, поразила Смотрителя. Он спускается на первый этаж. Малышка спит. Возвращается на вышку. Лес разгорается. Надо спешить — сообщить, просить помощи. Но движения его замедленны, налитое свинцом тело не слушается. Он снова идет вниз, поправляет сбившееся одеяло девочки, убирает упавший ей на глаза локон. И вновь поднимается. В лицо пышет жаром. Впереди огненная завеса. Все пять холмов пылают. В безумной пляске красные языки взвиваются к самым кронам, которые в отчаянии взывают к посветлевшим небесам. Воспев заупокойную гулким церковным хором, сосны одна за другой с треском обрушиваются на землю. Зритель зачарован. Он взволнован. Но где же араб? Немой заговорил с ним языком пламени, и на сей раз договаривает все до конца. А он — сможет ли он понять? И тут он чувствует, что в комнате присутствует еще кто-то. Девчушка. Проснулась и пришла. Почти голенькая, в округлившихся глазах испуг, по личику мечутся медные блики. Он улыбнулся. Она заплакала.

Нестерпимо горячо дыхание Леса, спокойно и гордо принимающего неотвратимое. Напряжение первых минут отпустило. Пожар как высшая идея обретает теперь свое воплощение. Развернувшись фронтом по всему периметру, он приближается к вышке. Самое время хватать чемоданы и смываться. Но Смотритель берет с собой лишь ребенка. Огоньки окрестных селений кажутся сейчас такими тусклыми и невзрачными. Там небось уверены, что битва со стихийным бедствием идет полным ходом. Им и невдомек, что огонь до сих пор любовно раздувают, его лелеют, о нем заботятся. Пока разбудят охрану, поднимут пожарных по тревоге, пройдут часы. Ночи стоят холодные, мало кому охота выбираться из-под уютного одеяла. Он спускается, решительно берет дрожащую девочку за руку и начинает отступление. Ярко освещена убегающая вдаль дорога. За спиной стреляет и ухает, впереди встает красная луна, она бешено сияет в вышине и требует полюбоваться на содеянное. Голова его тяжела, дорога долга. Вдвоем тащатся они от света к тьме. Вдоль длинной аллеи в трепетном ожидании шепчутся между собой сосны. Зловещий слух докатился и до них.