Площадь Соловецких Юнг - Константин Уткин

– Ты чем-то недовольна?

– Да нет, все нормально – ответила девушка, уставившись в пространство. – ты оставляешь меня наедине с этим махровым алкоголиком, а сам уходишь спать в кабинет директора. Это нормально?

– Вполне нормально, мне кажется. А что ты хотела?

Ася дернула плечиком, все так же безучастно глядя в сторону.

– Аквариумы посмотреть. Ну что тут такого непонятного? Расскажи мне про этих рыб, которые в том холле стоят. В смысле, плавают. От этого кавалера толку, как мне кажется, сегодня не будет никакого. Ни анекдот рассказать, ни коньяком чокнуться.

– Даже если приставать начнет…

Негромко продолжил Слава, и тут же чуткие уши девушки уловили это бурчание.

– А вот про это не надо. У меня есть молодой человек, который сюда ехать отказался наотрез. Мы с ним даже из-за этого поссорились. Ну так что, ты покажешь мне рыб?

Слава, хоть и смотрел с кислым выражением лица на часы, повел показывать.

Рассказал про змееголова – тот, как и всегда, поднялся из темной прозрачной воды и застыл вплотную к стеклу, чуть шевеля плавниками. Ася стояла, глядя в неподвижные глаза хищной рыбы, и слушала рассказ горячим дыханием возле шеи.

– У них есть еще одна особенность – это, пожалуй, единственная крупная рыба, которая яростно защищает свое гнездо. Настолько яростно и отважно, что кусает ноги случайно проходящих по мелководью людей. Еще они любят путешествовать…

Ася, прикрыв отяжелевшие коньяком веки, привалилась назад.

– У них развита система второго дыхания – то есть, если жабры хотя бы просто влажные, они могут ползти на такие… приличные расстояния, толкаясь плавниками…. Извиваясь… и дыша при этом атмосферным воздухом…

Тут Слава сбился – девушка повернула к нему голову, медленно подняла лицо, блестевшее влажным блеском зубов и потемневших глаз; он склонился, пропадая в накрывшей его волне удушливого жара, и прильнул к мягким приоткрытым губам.

Кондрат проснулся через пару часов от приглушенных, но предательски усиленных гулким пространством звуков. Прислушался, закурил, и сидя в дымном облаке, прихлебывая под затяжки коньяк, задумался о промелькнувшей жизни – и о том, что хорошо бы вот так осесть в тихом доме, гулять под облетающими кленами, и не спеша пропивать остатки дней.

В таком меланхоличном и задумчивом похмелье и застал напарника Слава.

Он перелез через посапывающую Асю, прикрыл второй курткой белые плотные ноги, поцеловал щеку, отведя прядь русых волос, недолго с близкого расстояния изучал еще почти незнакомое лицо. Потом тихо прошел мимо не понадобившегося директорского кабинета – диван, где они предавались приятному греху, находился в нише между кабинетом и комнатой, в которой, как понял Слава, сидели какие-то служащие – и остановился возле аквариума.

– Ну что, друг – сказал он всплывшему, как подлодка, из темноты змееголову. – видишь, как он меня лихо обработала? Взяла голыми руками. Надо бы мне убежать, старому дураку, так нет же, повелся на молодое тело. Что мне теперь делать?

Рыбина, гипнотизируя его застывшими глазками, только приоткрывала пасть. По веерам прозрачных плавников проходила волна за волной, мерно двигались жаберные крышки в маскировочном узоре.

В раздевалке сгорбившийся силуэт Кондрата прожег полутьму алым сигаретным огоньком и хрипло спросил.

– Ну и как она?

Слава не спеша включил электрический чайник, всыпал в стакан три ложки заварки и только потом ответил.

– Ну что ты спрашиваешь? Как она может быть? Молодая, необузданная. Хочется всего и много. Еле справился.

– Да уж – Кондрат хлебнул из чашки и прикурил новую сигарету от старой. – Тебе надо марку держать. Хотя что тут говорить, держи не держи. Все равно не удержишь. По чифирьку решил?

Слава молча глотнул обжигающий и вяжущий взвар. Скоро исчезнут утренняя муть, озноб и вялость.

– Почему ты решил, что не удержу? – спросил он, накидывая на озябшие плечи городскую куртку. В эти часы у него всегда мерзли плечи.

– Да потому что ты не разбираешься в том, что на нее надето.

– Что там такого одето? Костюмчик джинсовый, побрякушки со стеклом на пальцах.

– Эх, молодо-зелено. Колечки у нее на пальчиках со вставками из белого золота и настоящими бриллиантами. Да и костюмчик не простой. И хозяйка не простая. А машину-то ты видел?

– Что – машина? Внедорожник паркетный, таких сейчас полно. Не сама же она на него заработала. Значит, папа или мама богатые.

– Или папик покровительствует – уточнил Кондрат, залпом допив и наполняя темной жидкостью стакан. – А такие, как мы, ее не можем интересовать по определению. Другого уровня девочка. Трахнул ты ее? Ну и забудь. Она тоже про тебя через час забудет.

– Думаешь? – Слава чувствовал, как от крепкого чая – расплата за бодрость и ясность – сердце мощными ударами лупит в клетку. – ну что ж, значит не судьба.

Дом престарелых постепенно оживал.

Прошаркал Дмитрич, старый шахтер, убежденный коммунист и ярый ненавистник любых отклонений от нормы. Вставал он ровно в шесть, лет пятьдесят, как подозревал Слава, не изменяя этой своей привычке, ложился ровно в десять. Каждую пятницу напивался, и – если, к несчастью, смена попадал на этот день, изводил Славика рассказами о своем славном прошлом. Звенели в его рассказах горны, гремели отбойные молотки, голос диктора радостно руководил утренней зарядкой под бодрое бренчанье пианиста Родионова, красное знамя переходило из одних царапающих древко мозолями рук в другие, профсоюз оплачивал путевки в здравницы Кавказа. Славе же казалось, что кроме победных маршей слышались в рассказах шахтера и скрежет тюремных ключей, и звон обеденного лагерного рельса.

Слава, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, выполз в коридор, чтобы поздороваться с ветераном – но тот метнул в него такой ненавидящий взгляд, что охранник понял – отныне и навсегда он в черном списке, проклят и забыт, как нарушитель порядка.

– Слышь – спросил он через плечо Кондрата. – мне все интересно, откуда это Дмитрич по утрам шаркает? Не из общих корпусов, это точно.

– Не из общих – поднял отяжелевшую похмельем голову Кондрат – с чего ты решил, что верный директорский стукач будет в общих корпусах жить? Он здесь когда-то сторожем работал, пока охранников не наняли, так до сих пор у него личная каморка сохранилась. С левой стороны, возле бухгалтерии…

Слава застонал – потише, конечно, чем стонала ночью Ася, не с таким нарастающим надрывом, но тоже с чувством. Кондрат хохотнул.

– Все, Славик, не слушать тебе теперь болтовню о славном прошлом. Надо же так над ветераном издеваться – лучше бы, в самом деле, в директорский кабинет девицу увел.

Не исключено, что любопытный старый хрыч высунул нос на давно забытые звуки… даже если не высунул, то молодая девчонка, прикорнувшая клубочком на диване между пыльной пальмой и глянцевым фикусом, не могла остаться незамеченной. Действительно, незамеченной она не осталась – появилась через несколько минут после ветерана, смущенная и одновременно возмущенная, с заспанным розовым следом на щеке и наспех одетая. Но на пальцах и под волосами уже искрились камушки, и дымила в углу рта совсем ни вяжущаяся с юным обликом сигарета.

– Доброе утро… ну, блин… – она вдохнула дым и, мужественно справившись с кашлем, выпустила его изящной струйкой – встал надо мной, козел, и рассматривает. Я глаза открыла и чуть не померла со страху. Это кто?

– А ты что? Старик это, разве не заметила? Что ты ему сказала?

Слава сообразил, что не просто так шахтер негодующе бурчал себе под нос.

– Ну, сказала… что может сказать полуголая девушка пердуну с вонючим запахом изо рта? От него же за версту несет…много чего сказала, надо думать.

– И все – вежливо?

– Вежливо? – Ася прикрыла ресницы, вспоминая, и вдруг хулигански ухмыльнулась. – Конечно, вежливо. Целых два вежливых слова было.

– Каких? – хором спросила охрана. На что юная девица, зардевшись и потупившись, призналась.

– Ну, первое слово – а. А второе – у.

– А остальные? – сдерживая смех, уточнил Кондрат. Ася пожала плечиком и уточнила.

– Остальные трех видов – почти приличные, неприличные и очень неприличные. Сам виноват. Напугал нежную девицу.

Слава смотрел на нежную девицу со странным смешением чувств. Никогда в жизни его не брали вот так, откровенно и неотвратимо. Завлекали, кокетничали, намекали, обижались, если он по своему простодушию не замечал завуалированных знаков внимания, или шарахался, если перли с животной прямотой. Но чтобы совершенно естественно и не пошло, без надоевших красивостей и жеманства и в то же время без цинизма – такого еще не бывало.

Ася, глотнув чая и сморщившись на его вяжущую горечь, стала расчесывать волосы, с трудом протаскивая застревающий в них гребень. Кондрат ел ее глазами, забыв даже про недопитый коньяк; Славик хмурился, вспоминая слова напарника и все больше и больше соглашаясь с ним – действительно, все живут в своих мирах и вращаются на своих орбитах. И горе, если орбиты пересекутся…