Путь домой. Книга вторая - Олег Верещагин:

Автомобиль остановился. Я услышал несколько голосов — в том числе и голос «Дуляриса» — которые перекрикивали друг друга, что-то талдычили на совершенно непонятном визгливом языке. Интонация была весёлой, словно встретились старые друзья. Я всё ещё плохо соображал; над краем кузова появилась по пояс женская фигура. Смуглая брюнетка лет тридцати рассматривала меня сверху вниз странными глазами (я не знал слова «похотливые», поэтому не понял их выражения). Она, пожалуй, была бы красивой… но что-то мешало. Чего-то не хватало. Не во внешности — может быть, именно в этих глазах?

Около кабины продолжали разговаривать и смеяться. Женщина движением больших пальцев спустила с плеч просторное платье, обнажив большие груди, в соски которых были продеты золотые кольца, украшенные зелёными и алыми искорками драгоценных камней. Большим пальцем правой массируя то один, то другой сосок, она перегнулась через борт кузова и, левой рукой взяв мой член, наклонилась к нему, несколько раз провела языком… В этот момент её окликнули. Женщина резко распрямилась, ответила. Подошёл «Дулярис», и женщина, указывая на меня, начала горячо его уговаривать, то и дело повторяя: «Абди!» Абди… арабы?! Похожи… «Дулярис»-Абди отмахивался, потом просто гаркнул на неё и ушёл; завёлся мотор. Женщина, фыркнув и не трудясь подтянуть платье, танцующей походкой пошла прочь, к обочине. Машина тронулась, и мимо меня проплыла чудовищная картина, которую я увидел во всех подробностях. Среди деревьев, на красивых скамьях и столах, шёл пир-оргия. Там было много этих… смуглых, мужчин и женщин, полуголых и вовсе голых, евших, пивших и смеявшихся. Но их я почти не различил. Зато различил и запомнил белую девочку лет четырнадцати — одетая в один золотой ошейник, она стояла на коленях перед мочащимся её в лицо вислопузым толстяком лет пятидесяти; светлые волосы потемнели от… от… И тут же, на столе, среди разбросанных объедков, был разложен мальчишка — кажется, помладше. Четыре женщины держали его за руки и ноги, а пятая ритмично опускалась и поднималась на его вздутом члене, натуго перетянутом лентой…

…— Вот мы и приехали, — сказал по-русски Абди, появляясь сбоку кузова. И. прежде чем потерять сознание от того же мягкого удара, я увидел за его спиной переплетенье улиц, домов и стен.

Город…

…Я пришёл в себя от того, что меня били по щекам и, ничего не понимая, уставился в нависшее надо мною лицо Абди. Он улыбался, потом рывком за волосы приподнял меня и, дыша в ухо чем-то отвратным, сказал — по-прежнему по-русски:

— Я хочу тебе кое-что показать, Кое-что очень интересное, — и вывернул мою голову в сторону.

Мы были в улице, стиснутой с обеих сторон глухими серо-жёлто-белыми стенами — у меня мгновенной ассоциацией мелькнули кадры из фильмов о разных там басмачах и кишлаках. На улице было безлюдно, только сидел прямо посреди неё, возясь в пыли, невероятно грязный и обросший голый парень лет пятнадцати. Он негромко гудел на одной ноте.

— Видишь? — Абди потянул меня за волосы. — Это Дурак. Он тут уже двенадцать лет. Когда его привезли сюда, он был непослушным. Очень непослушным. Пытался бежать. Вёл себя, как будт овсё ещё человек, а не раб. Не хотел подчиняться, как положено… Тогда его хозяин кое-что с ним сделал. Простенькое, но эффективное. Теперь он вообще ничего не хочет — вот так ходит, играет с песочком и гудит. Уже двенадцать лет. Не правда ли — поучительно и интересно? — он сжал мои волосы ещё сильнее.

— Мамочка… — невольно вырвалось у меня, и я ощутил (первый раз в жизни!) резкий позыв к непроизвольному мочеиспусканию, если так можно выразиться. Короче, я чуть не обоссался. А думал-то, что всё самое страшное уже видел и испытал…

— Запомни это, — Абди потрепал меня свободной рукой по щеке. — Запомни — и жизнь твоя станет куда приятней. А сейчас отправимся дальше, мы ведь уже почти приехали. Придётся тебе ещё полежать тихонько, отдохнуть. А там мы прибудем на твоё новое место проживания.

Я не уследил, что он сделал с поясом — странным поясом! — потому что всё тот же мягко-беспощадный удар хватил меня наповал.

Вот я и оказался в Городе Света.

Впрочем, я немного не так представлял себе это прибытие. А сам город замкнулся для меня в один-единственный колодец дворика — пять на пять, большие ворота с засовом из кованой бронзы, навес в углу, как для собаки…

Только это не для собаки, а для… меня.

Для четырнадцатилетнего сторожевого мальчишки.

Когда я пришёл в себя, всё уже было кончено, двор пуст, а на шее я ощутил холодный металл. Ощущение было таким страшным, что мне показалось, будто ошейник душит меня, как живые ледяные пальцы, и я вцепился в него обеими руками, хватая воздух открытым ртом.

Я обернулся. Цепь от ошейника уходила в стену за навесом, под которым стояли две миски. От белёных стен пекло жаром, солнце стояло прямо над головой.

Вторую — внутреннюю — дверь украшал сложный резной рисунок.

Я ещё раз огляделся и застонал — раньше, чем сумел себя сдержать, застонал от тоски и ужаса. Мне было страшно сейчас — так, как не было страшно, когда мне собирались отрубить голову. Потому что смерть — это миг. А мне-то предстояло жить. Жить в этом душном четырёхугольнике. Жить долго. Может быть — вечно.

Ноги у меня подкосились, и я сел в пыль голой задницей — кстати, оказалось, что я и правда ещё голый, и сейчас меня это добавочно беспокоило. Мне вспомнился тот норвежец, который умер у нас в плену — просто потому, что не мог быть не свободным — и на миг мне подумалось, что и я могу вот так умереть.

Нет. Умирать мне было нельзя. Нельзя, надо было выбраться отсюда. Любой ценой и когда угодно, но выбраться, а для этого надо было жить и не распускаться…

…Цепь позволяла обойти весь дворик — при максимальном натяжении я как раз упирался физиономией в угол по диагонали от «своего». На меня снова накатила тоска. Странно. Я с удивлением понял, что ощущал себя лучше, когда валялся в сарае на Кавказе. Тогда я был пленным, воином, потерявшим свободу в бою. Сейчас я был рабом. Четырнадцатилетним мальчиком, которого лишили свободы — и которому весь его предыдущий опыт не подсказывал ни единого выхода.

«Ибо неволе предпочитают все они смерть,» — вспомнил я сказанные о наших предках-славянах слова византийского историка Захари Ритора. И опять подумал — а что, если?… Ребята позаботятся о Танюшке… Сейчас разбегусь, и…

Я был уверен, что у меня хватит воли раскроить себе череп о стену. У того меня не хватило бы, а сейчас — хватит.

Нет, решил я. Я буду жить и выберусь, даже если отсюда ещё никто и никогда не выбирался. Я буду первым.