Красный снег - Александр Пензенский

* * *

Смазанные жиром полозья с приятным скрипом обновляли засыпанный пушистым снегом путь через лес, поверх этого скрипа разливалась удалая песня, а по верхушкам синих елей перекатывался молодой месяц, временами подпрыгивая на особо лихих нотах.

                                     Вилася хмелинушка

                                     Через тын на улицу,

                                     Во мой во зеленый сад.

                                     Во моем во садике

                                     Раздолье широкое,

                                     Гулянье веселое.

                                     А я, добрый молодец,

                                     Невесел гуляю,

                                     Хожу припечалившись.

Борясь со сном, Константин Павлович скинул пахучий овчинный тулуп, потянулся, хлопнул урядника по широкой спине.

– Не боитесь волков песней разбудить, Старков?

Тот довольно осклабился.

– Ништо! Убережет Боженька, не даст пропасть!

Будто в ответ на его слова справа из глубины леса раздался далекий протяжный вой. Урядник размашисто перекрестился рукой с кнутом на рогатый месяц, смачно харкнул в сторону и щелкнул по широкой спине коренного.

– И что ж вы, во всем так на высшие силы полагаетесь? Сильно в Бога веруете?

Старков сдвинул на затылок шапку, почесал кнутовищем за ухом, помогая мыслительному процессу.

– Дык как же без Бога-то, господин хороший? Чай, не татарин я, русский человек. Стало быть, верую. Опять же, тятька с мамкой не зря ж покрестили.

– Понятно.

Маршал достал портсигар, протянул уряднику. Тот сунул рукавицу под мышку, бережно вытащил душистую папиросу, склонился к огоньку и блаженно сощурился, пропыхтел сквозь дым:

– Благодарствую, ароматный табачок. А вы что ж? Аль не верите?

Константин Павлович тоже закурил, помолчал, но все-таки ответил:

– Пожалуй, что нет. В нашей профессии сложно сохранять веру в Бога. Во всяком случае, в Бога справедливого и милосердного. Уж больно много гнусностей видеть приходится.

Старков опять почесал за ухом.

– Так-то оно, конечно, так, но все ж… Что ж, и в церкву не ходите?

– Нет, не хожу. Как от родителей съехал, так и перестал. Поначалу просто ленился, а потом уж и осознанно отказался от этого занятия.

– А кольцо у вас? – Урядник ткнул пальцем в правую руку Маршала. – Иль это так, без венчания?

– С венчанием. Жена настояла. Она верит. И в Бога, и в людей. Почти как брат Илья.

Помолчали, послушали ночную тишину. Старков мотнул чубом:

– Конечно, оно верно – когда такое, как нынче, увидишь, бывает, что и подумается: куда ж ты, Господи Иисусе, глядел, на что такое важное отвлекся? Но чтоб прям разувериться… Нет, нельзя русскому человеку совсем без веры. Оскотинимся, ей-богу!

И он опять осенил себя рукавицей.

– То-то и оно, Старков. Большинству людей Бог – что костыль. Чтоб не спотыкаться на жизненном пути. А то и вовсе как строгий родитель, который, если что, может в темя молнией приложить. Ну а по мне, так страх – не лучший мотиватор, потому что…

Волчий вой прорезал ночь слева, и так близко, что казалось, невидимый вожак собирает стаю чуть не за первым рядом заснеженных деревьев.

Старков матюгнулся, выплюнул папиросу и привстал в санях, размахнулся кнутом.

– Вот сейчас проверим, господин хороший, кто прав – и про страх, и про Боженьку. Пошли, дуры, чего скалитесь!!!

Лошади, почуяв зверя, рванули, не дождавшись понуканий, дробно застучали шипованными подковами. Старков щелкал кнутом, не касаясь лоснящихся спин, гикал и свистел, а Маршал вытащил из кармана браунинг, критически посмотрел на короткий ствол и крикнул уряднику:

– Где револьвер Волошина?

Старков, не оборачиваясь, вытащил из-за пояса «смит-вессон», бросил на сено. Маршал сжал затертую рукоятку, переломил, заглянул в барабан, снова собрал и заводил длинным дулом по сторонам. Вой был уже совсем близко, но пока еще сзади. С подступающих к дороге елей осыпался потревоженный снег, но самих волков еще не было видно. Треф, приподнявшись на сене, сперва глухо зарычал, а после залился громким истеричным лаем. В ответ со всех сторон понеслось хриплое харканье, тявканье и утробное рычание, подбадриваемое тягучим воем вожака.

Старков, вскочив уже в полный рост, выписывал над головой ременные восьмерки и голосил во все горло:

                             Увидела матушка

                             С высокого терема,

                             С красного окошечка,

                             С хрустального стеколышка.

                             «Чего ж, мило дитяко,

                             Невесел гуляешь,

                             Ходишь припечалившись?»

Первый зверь выскочил из чащи на дорогу, раза в два крупнее немаленького Трефа, понесся по санному следу, рассекая широкой грудью морозный воздух. За ним выскочили еще два волка, поменьше, пристроились в фарватер. Расстояние между троицей и санями хоть и медленно, но сокращалось. Маршал уперся локтем в заднюю стенку, посадил на мушку ближайшего хищника, но медлил. Он представил, как красивый зверь споткнется на полном скаку, перевернется в воздухе и рухнет, окрашивая снег красным. Вспомнил мертвых собак на Симановском подворье – и зажмурился.

                                     Родимая матушка!

                                     Чего ж мне веселиться:

                                     Все дружки-товарищи

                                     Нойма поженилися,

                                     А я, добрый молодец,

                                     Холост, не женат.

– Стреляйте, господин Маршал! Стреляйте!

Но Маршал спрятал револьвер, стащил с головы бобровую шапку и, размахнувшись, что есть силы швырнул на дорогу. Вожак пронесся мимо, даже не замедлив бег, а двое молодых волков вцепились в мех, начали драть треух на части. Из леса на дорогу выскочили еще три серые тени, присоединились к дележке, рыча и огрызаясь друг на друга. Вожак какое-то время мчался за санями, но, видно, не чувствуя за спиной поддержку сородичей, перешел сначала на рысь, после и вовсе на шаг и в конце концов совсем остановился, сел на снег, задрал к небу голову и снова завыл, уже разочарованно и тоскливо.

Маршал, не моргая, смотрел на удаляющуюся серую фигуру, пока она совсем не скрылась в ночной темени, потом отвернулся, лег на спину, вытер пот со лба. Старков продолжал орать, охаживая лошадей кнутом:

                                 «Пойдем, мило дитятко,

                                 В когород гулять,

                                 Невесту выбирать.

                                 Выберем невесту,

                                 Саму-саму лучшу —

                                 Купеческу дочку».

                                 «Родимая матушка!

                                 Это не невеста,

                                 Во моем во доме

                                 Это не хозяйка.

                                 Во чистом поле

                                 Это не работница,

                                 Моим белым ручушкам

                                 Это не заменушка»[2].

Предсказуемо выбрав в невесты в конце концов крестьянскую дочку, «заменушку» своим «белым ручушкам», Старков снова протянул кнутом вдоль спины коренному, обернулся через плечо и, увидев, что опасность миновала, рухнул в сено рядом с Маршалом.

– Ну вот, господин хороший, а вы говорите! И страх помог, и Бог сберег. – И подмигнул поджавшему уши Трефу.

– Помог, – хмыкнул Константин Павлович. – То-то ты вместо молитвы песню орал.

– А Боженьке без разницы, как