Газета Завтра 886 (45 2010) - Газета Завтра Газета

     Переживает возрождение Александр Дугин, мыслящий Россию как становой хребет Евразии, вокруг которого нынче разгорается главная геополитическая битва столетия. В совершенно иных терминах трактует имперское будущее "сверхновой" России "Третий проект" Сергея Кугушева и Максима Калашникова, грезящих о сетевом Нейромире, выстроенном Русским Братством на обломках индустриального общества. Империей является новое Царство, "собирающее вокруг себя мир", о котором мечтают авторы "Проекта Россия". Имперским является отношение к России, как к "миру миров, который не нуждается во внешнем обосновании", со стороны Виталия Аверьянова и Андрея Кобякова, разработчиков "Русской доктрины".

     Собственный проект "Пятой империи" взрастила на своих страницах газета "Завтра". Наша империософия явилась квинтэссенцией двадцатилетних представлений, исповедуемых газетами "День" и "Завтра" с самого момента их основания — с тех пор, когда слово "империя", наряду с понятиями "патриотизм", "любовь к Родине" и "русский реванш", считалось табуированными, а носители этих терминов — "нерукоподаваемыми".

     29 сентября 2010 года в Институте динамического консерватизма с докладом "Пространство империи: мечты и практика" выступил представитель совсем иного крыла российского истеблишмента, действительный государственный советник Российской Федерации I класса Модест Колеров (этот доклад, а также его обсуждение можно прочесть по адресу: http://www.regnum.ru/news/1336781.html#ixzz14LTm9qPq). Главный редактор информационного агентства REGNUM, выдвинув максиму "Либо Россия существует так, как она существует — в качестве империи или квазиимперии, — либо её не существует вообще. Другой России нет", представил генезис имперских представлений о нашем Отечестве за последние два десятилетия, показав, как идеи эти, когда-то казавшиеся абсурдом и архаикой, ныне прочно вошли в общественное сознание большого постсоветского пространства, включая страны Восточной Европы, и с необходимостью должны быть присвоены субъектом-носителем в самой России.

     Империя — не как текущая реальность, но как мечта о грядущей реальности — превратилась в победу, у которой появилось множество отцов. Но это не состязание в первенстве идей, а поразительная трансформация общественного сознания, для которого представление о России как об империи становится интегральным, связующим несовместимые идеалы. Одна лишь имперская идея способна объединить таких философских противоположностей, как, например, Сергей Кургинян и Александр Дугин.

     В стане либералов, главных идеологических противников имперского ренессанса России, за все постсоветское время не возникло ни одного собственного проекта будущего — оттого, видимо, что либерализм не предполагает для нашей страны никакого существенного места в новом тысячелетии. Те же проблески проектного мышления, что на миг озаряли либеральный ум, — вроде "Левого поворота" Михаила Ходорковского или "Либеральной империи" Анатолия Чубайса — были вынуждены оперировать терминологией своих антагонистов. Видимо, имперскость действительно выступает в качестве фундаментального, неотъемлемого атрибута любого взгляда на Русское будущее, способного объединить не только "друзей и друзей", но и "друзей и врагов".

     Империя наступает. Её поступь слышится далеко вокруг. Мы ждём следующего её шага — когда формулу "Россия — это империя" произнесет, наконец, сама Власть. Тот из лидеров, кто признает простую истину: "Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — империя. Смерть неизбежна", — тот и станет выкликаемым императором.

      НА МОИХ ГЛАЗАХ концепт империи пережил интересную эволюцию в том, как он принимается общественным сознанием, насколько он является легитимным и насколько не зазорно оперировать этим словом. В конце 1980-х годов только два маргинальных движения или, если угодно, два полюса интеллектуальной традиции позволяли себе спокойно оперировать термином "империя". С одной стороны, это те коммунисты, которые стремительно превращались в национал-большевиков устряловской традиции, противостоящих сепаратистским национал-коммунистам на окраинах, и которые оперировали словом "империя" для того, чтобы придать новое дыхание легитимности Советского Союза. С другой стороны, концептом империи на моей памяти пользовались представители немногочисленной, но художественно яркой традиции, восходящей к так называемой "русской партии" 1960-1970-х годов, которые к концу 1980-х уже окончательно проснулись монархистами.

     Для моей среды, для моего поколения оба эти варианта были неприемлемы. Во-первых, мы хорошо себе отдавали отчет в том, что устряловского типа легитимация власти большевиков была не результатом согласия или компромисса, а результатом спецоперации. Во-вторых, мы не могли быть в то время монархистами, потому что наше преобладающее настроение тогда можно было описать словами одного из моих тогдашних героев — Сергея Николаевича Булгакова, который в своих воспоминаниях о 1905 годе писал (в 1905 году он еще был красный), что он "гнушался самодержавием". Я тогда точно так же гнушался Горбачевым и коммунистической властью, у меня не было другого отношения к ним, кроме отвращения. Нужно было иметь очень большой стратегически отвлеченный исторический взгляд на события, чтобы быть тогда сторонником диктатуры, монархического принципа. Чтобы, имея перед глазами крах партийной диктатуры, говорить о том, что возможна иная полноценная православная конституционная или какая угодно монархия. Идти против течения — всегда удел немногих. Против течения я тогда не шел.

     Надо было бы — и пошел, не проблема, но преобладающее настроение было другим. И когда в 1993-94 годах уже отставник из первого призыва правящих демократов Олег Румянцев, который прославился участием в конституционной комиссии РСФСР, вместе с кругом своих конфидентов организовал и провел несколько публичных кампаний в пользу создания Византийского союза с опорой на греко-славянское наследие и культурно-исторический византизм (Греция, Болгария, Югославия, Россия, Украина), это выглядело совершенно отчаянной архаикой. Тренд того времени уже был абсолютно национал-коммунистический, этнократический, и главное содержание империи как концепта едва только приходило на язык.

     Потребовалось десять лет исследовательских и риторических усилий, в том числе с помощью западной историографии, чтобы уяснить себе безоценочный, сухой остаток того, что можно понимать под империей. Империей — как многоконфессиональным, многонациональным, континентальным или колониальным единством, которое позволяет содержать в государственном целом разные уровни общественного развития и даже разные системы власти за счет мягкой, построенной на шарнирной связи системы кооптации национальных традиций и национальных элит либо под Белого царя, либо под викторианскую монархию — не важно. Эта идеальная схема империи как многонационального единства в условиях России 1990-х годов, конечно, была трудно представима, потому что мейнстримом того времени на постсоветском и посткоммунистическом пространстве все еще оставался процесс национального, а чаще всего — националистического, этнократического строительства. В 1993 году, как вы помните, раскололась Чехословакия и раскололась как раз по этническому принципу. Не было ни одной посткоммунистической страны, за исключением России, которая не выбрасывала бы свое имперское наследие на помойку, а метастазы этнического дробления в России были так велики, что незазорно было, как вы помните, даже заключать федеративный договор с титульными автономиями и, заключая этот федеративный договор, игнорировать русские субъекты федерации.

     Много в тогдашней жизни было таких "интересных" событий, но очевиден тот факт, что отражение мучительного усилия сохранения пусть даже федеративного единства в России никак не касалось преобладающей реальности. Наверное, это особый предмет для очень интересного исследования, но это было абсолютное желание Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы. Это категорически противоречило второму изданию вильсоновского устройства мира с национальными государствами. Это категорически противоречило и риторике деколонизации того времени, и созданию новых независимых государств, в которых независимость в первом приближении была независимостью от советской империи, а под этой упаковкой это была свобода от интернациональных стандартов свободы и культуры, это была свобода от XX века, это было возвращение в XIX век с его протекционизмом, милитаризмом и национализмом. И это возвращение до сих пор неостановимо продолжается.