Свои - Валентин Черных

А тогда я понимал, что попал в ситуацию, на которую практически влиять не мог. До сих пор я вступал в конфликты со своими ровесниками, где существовали простейшие правила. При равных силах были равные травмы. У тебя подбитый глаз, у него разбитый нос. Если против тебя объединяются несколько, бьешь по одиночке, избегая столкновения со всеми вместе. Сопротивление изматывает противника, никому не хочется находиться в постоянном напряжении, и обычно от меня отставали. Сейчас против меня была власть, меня могли привлечь к уголовной ответственности, мое эмоциональное выступление в милиции против Воротниковых — отца и сына — это угрозы первоклассника взрослой шпане. Мне нужен был совет. Как вести себя дальше, мне нужен был мужской совет. Хорошо тем, у кого отцы, с ними можно обсудить, за них можно спрятаться, переложив на них принятие окончательного решения, все мальчишки попадали в подобные ситуации. Я мог посоветоваться с подполковником-соседом, но его жена — учительница, и неизвестно, на чьей она стороне, и если даже она сочувствует мне, она будет поддерживать Воротникова-младшего, чтобы ее запомнил Воротников-старший. К тому же формально пострадал Воротников-младший, был избит он, а не я. Подполковник не верил в справедливость, а человек, который не верит в возможность доказать, что вышестоящий по должности начальник не прав, не союзник и не советчик.

Когда у тебя нет отца, ты подражаешь другим мужчинам. Я многому научился у Энке, у Захара Захарова, кое-чему у подполковника, у Петровича — санитара из морга, который всегда только слушал. Выслушав, он не соглашался, не возражал, не выказывал ни сочувствия, ни осуждения, у него было только одно выражение:

— Все может быть.

А чаще всего он вообще не отвечал. Вставал и молча уходил. Я это перенял от него, и меня стали принимать за странного, одни считали меня очень умным, другие — дураком, но это давало мне возможность не принимать участия в проблемах других людей, ничего не обещать, потому что, выполняя обещание, я отнимал время у себя, которого у меня не хватало. У меня оставалось время только на хозяйство, приготовление уроков, чтение и кино, а когда мать купила телевизор, времени стало еще меньше. У меня не было друзей мальчишек, только приятели, с которыми я играл в футбол. Кроме того, в прошлом году в школу пришел новый физрук, сокращенный из армии капитан, и организовал секцию бокса, три раза тренировки и спарринги, а это еще шесть часов в неделю.

Мать никаких советов дать не могла, ей, конечно, уже все рассказали, вечером она будет плакать и просить, чтобы я извинился перед Воротниковым-младшим: она боялась начальника отделения связи, свою заведующую отдела посылок и бандеролей, она боялась воров, цыганок, пьяных, милиционеров, продавцов, всех, от кого она зависела.

Единственный, с кем я мог посоветоваться, был муж моей тетки, но он работал в соседнем районе лесником.

Старшую сестру моей матери в шестнадцать лет угнали на работу в Германию. Вернулась она в Красногородск только в начале 1946 года с мужем. Это было еще до моего рождения. Он до войны закончил лесной техникум, его сразу призвали в армию и отправили в Омск в военное училище. Он проучился год, когда началась война. На следующий день им присвоили звания младших лейтенантов, и он уже в июле воевал под Смоленском командиром взвода станковых пулеметов. В плен попал, раненным, под Курском. Через много лет я узнал из его личного дела, что он служил в «Смерш» — военной контрразведке. В плену он работал на заводе, который выпускал зенитные пушки в Эльзас-Лотарингии, где и встретился с моей тетей Шурой. Он бежал удачно, с первой попытки, потому что пошел не на восток, а на запад. Может быть, ему дали адреса французы, с которыми он работал на заводе, и через две недели он уже воевал в маки, был награжден французскими орденами, после войны оказался в Париже и стал представителем нашей военной администрации, сохранились его фотографии в советском, идеально пошитом мундире с погонами капитана. Наверное, сказалось хорошее знание французского языка и то, что служил в военной контрразведке. Работая в фильтрационном лагере военнопленных, он отыскал тетку, приехал с ней в Красногородск, перебрался в соседний район и стал работать лесником. Тогда еще не было егерей, и к нему на охоту приезжало местное и областное руководство. Во всяком случае, когда в 1947 году его решили арестовать, ему об этом сообщили друзья, и через два часа он уже ехал в поезде в Москву. После приезда из Москвы его уже не тронули, и он проработал еще почти сорок лет. Я его буду хоронить. После похорон тетка достала с чердака деревянную коробку из-под сигар и вынула из нее замотанный в промасленную тряпку французский пистолет системы МАБ, модель Ц «Кавалер» с двумя запасными обоймами с патронами калибра 7,65 мм. По форме он напоминал браунинг, это потом я стал разбираться в оружии. Французы, как ни странно, выпуская пистолеты, копировали наиболее удачные разработки других стран, и французские пистолеты, в отличие от немецких и итальянских, всегда меньше ценились на оружейном рынке. Я отошел подальше в лес, сделал несколько выстрелов. «Кавалер» сработал замечательно. Я привез его в Москву, и, хотя меня вряд ли кто стал бы обыскивать, беспокойство я испытывал. За хранение и ношение оружия суд мог определить заключение до пяти лет. «Кавалер» по-прежнему у меня, недавно я попросил знакомого оружейника проверить в патроне капсюли. Он заменил несколько патронов. Теперь вероятность обыска меня, депутата Государственной Думы, уменьшилась практически до нуля, в наше неспокойное время я беру «Кавалера», когда еду на дачу и даже когда вечерами гуляю с собакой. Я никогда не был трусоватым, боксом начал заниматься в школе, потом в Москве, на занятиях по актерскому мастерству неплохо фехтовал и, хотя всегда снимался с дублерами, знал основы каратэ, отработав несколько приемов до автоматизма, и мог отмахнуться от двоих-троих, но с возрастом реакция ухудшилась, и пистолет придавал уверенности. Тогда я сказал тетке:

— Оставь себе. В лесу живешь ведь.

— Я съезжаю, — ответила она. — Договорилась с твоей матерью, будем жить вместе. К тому же у меня есть свой.

Она отодвинула заслонку — было лето, печь не топили, готовили на плите в кухне — и достала маленький венгерский пистолет.

— Его подарок, — сказала она и заплакала.

Это был миниатюрный пистолетик «Фроммер-лилипут» 6,5 мм выпуска 1923 года.

Когда тетя Шура умерла, мать передала «лилипута» мне, а я подарил его любимой женщине, которую потом бросил. Некоторое время я боялся, что она застрелит меня из моего же «Фроммер-лилипута», но когда она вышла замуж, успокоился, — теперь быть застреленным грозило ее мужу. Но до этого было еще очень далеко.

Я помог тетке перевезти вещи в материнский дом. Перед моим отъездом в Москву тетка протянула мне картину в деревянной раме, выкрашенной суриком. На картине был изображен пруд, беседка, в ней сидела женщина в белом платье, а перед ней стоял гусар в красном ментике, белых обтягивающих рейтузах и опирался на слишком короткую саблю, потому что ноги у гусара были короче туловища.

Такая картина была и в доме матери. Покупали их на рынках за красоту: белое платье, красный мундир, зеленая трава и голубая вода в пруду. На картине в доме матери в пруду еще плавали лебеди, а из-за якобы леса отливала золотом маковка церкви с золотым крестом.

Видно, я не мог скрыть иронии, тетка усмехнулась, легко отделила холст с дамой и офицером — за этой картиной была другая. Балерины в пачках в нежно-розовых и голубых тонах.

— Это Дега, — сказала тетка. — Мы привезли из Франции две картины. Одну пришлось отдать в Москве, когда его собирались арестовать сразу после войны, а эта осталась. Здесь ее у меня не купят, а если узнают о ее настоящей цене, могут и прихлопнуть. Я ее держала на черный день, но похоже, что для меня черного дня не будет.

Я не понял ее тогда. Тетка знала, что у нее рак, уже неоперабельный. Она пережила мужа только на год.

Я никогда не думал, что буду их хоронить, — такими прочными, крепкими казались они мне, великаны из сказочных времен. Тетка была только на голову ниже мужа, огромного и, как оказалось, очень тяжелого, — когда его хоронили, шесть мужиков с трудом несли гроб.

Всего этого я тогда еще не знал. Автобус в соседний райцентр ходил два раза в день — утром и вечером. Я поехал на вечернем, чтобы переночевать у них и вернуться утренним к школе. От райцентра до лесничества десять километров я дошел, вернее, добежал за час. Дядя Жора — тетка звала его Георгием, хотя по паспорту он был Егором, я об этом узнал только на его похоронах — готовил жерди, чтобы укрепить ими копны сена перед зимой. Тетка доила корову, я слышал, как били струи молока в оцинкованное ведро. Я поздоровался, спросил, не надо ли в чем помочь.