София - венецианская заложница - Энн Чемберлен

— О да, дела, — отозвался он, как будто что-то вспоминая.

И затем движением своего колена, одетого в шелковый чулок, он указал на аудиторию по другую сторону от меня. Моя подруга в муаре не заметила сигнала, но я последовал глазами за его движением, понимая, что он знает, кто послал записку и сейчас показывает мне этого человека.

Он указывал на опоздавших, которых я только что заметил. Они сидели в дальнем секторе аудитории, который обычно занимали женщины, так как хотели поддерживать традицию разделения по половому признаку которая была правилом тогда. Кроме того, это подчеркивало разделение на куртизанок и честных женщин. Они были там почти одни.

В неярком свете вначале я узнал монахиню. Она, будучи единственным человеком без маски, выглядела раздраженной и явно чувствовала себя неуютно в окружении всего мирского и непристойного. Хотя две молодые девушки, сопровождавшие ее, надели одинаковые маски, мне хватило и мгновения признать сопровождающую с правой стороны от монахини как слишком смешливую и переключить свое внимание на более высокую, сидевшую с левой стороны.

Несомненно, она и была той загадочной «С». Она, казалось, затмевала свет факелов на сцене. Ее пристальный взгляд в мою сторону не оставил у меня и тени сомнения, что именно она послала это любовное письмо. О, сколько же будут эти паяцы занимать сцену? Когда же начнется интермедия?

— Скажи, что ты не должен идти прямо сейчас. Разве мы не можем исчезнуть вместе на несколько мгновений? Разве дела не могут немного подождать? — шептала мне дама рядом.

Я отмахнулся от муаровой маски, как от надоедливого москита, и попытался трезво поразмышлять. Но все, что я мог сделать, это погрузиться в мечты. Я совершенно потерял нить пьесы. Дочь дона Баффо называет меня «моя любовь»!

Мои мысли стали приобретать музыкальный аккомпанемент. Занавес снова опустился, и хвала блаженным теперь провозглашалась в песнях и танцах. К пению серафимов присоединились божественные напевы муз, исполняемые на лютнях, арфах, ребеках, флейтах и корнетах.

Даже Властитель небес не мог представить, что творилось в моей голове. В какой-то степени действие на сцене отражало мои мысли, только мысли были более сумасбродными.

Я был готов извинить себя.

Между тем на сцене облака на небесах раздвинулись, чтобы открыть божество. Не какого-то определенного Юпитера, а Аполлона в золотой тунике и оливковом венке. Его выход сопровождался пением хора, и Аполлон тоже открывал свои уста, чтобы обращаться к нам.

Звук его голоса, который разносился в самые дальние уголки театра, был просто невообразимым. Он буквально приковал меня к стулу и очистил мою голову от любых других мыслей. Вначале я внимательно рассматривал сцену, ища хор женщин, который должен был быть где-то спрятан, чтобы производить весь этот шум, выходивший из уст Аполлона. Затем я с ужасом понял, что этот поток звуков, эта полная октава выше нормального женского голоса исходили из его уст, из уст только одного человека. Ноты были прекрасны, такие трудоемкие, звенящие в ухе, и напоминали звон кристаллов серебра. Они блестели и переливались в опасных каденциях, как будто он не прилагал никаких усилий. И было невероятно, что вся эта красота исходила от Аполлона.

Абсурд. Моей первой реакцией было рассмеяться так громко, как только возможно, как никакой побег из гарема не мог меня заставить.

Но вся аудитория отреагировала на это пение иначе, и мне пришлось промолчать. Моя соседка в муаровой маске наклонилась вперед, будто она действительно увидела божество.

— Он! — воскликнула она в восхищении. — Это он!

— Он — это кто? — спросил я.

Она произнесла имя, которого я теперь не помню, но это было точно мужское имя, затем добавила:

— Посланник Фоскари обещал мне, что он переманит этого певца из его церкви во Флоренции на сцену. И он это сделал. И разве этот голос не настолько же божественный, как объявляли?

Некоторое время я боролся с этим определением и этой музыкой. И даже после этого единственное, что я мог сказать, было:

— Но как такое возможно?

— Он — кастрат, бедняжка. Несчастный случай в детстве, — просветила меня моя соседка.

Моряки многое теряют в море, понял я. Тем временем хозяин небес решил возвестить свою похвалу обычным, мирским голосом, поэтому дама продолжила просвещать меня:

— По крайней мере, так говорят. Но я знаю из достоверных источников — он пел в хоре мальчиков во Флоренции, и его семья была слишком бедной, чтобы позволить ему подняться так высоко. Существуют врачи, я понимаю…

— Я не верю этому. Какая семья может сотворить такое со своим наследником?

— О, ты должен поверить мне. Что еще они могли сделать? И Апостол говорит нам: «Женщина должна молчать в церкви». Но это же парящие, высокие голоса, что превозносят наши мысли к Богу. Голоса мальчиков — мягкие и чистые, но мальчики есть мальчики, — она слегка толкнула меня локтем, — недисциплинированные, и их невозможно удерживать долго на одном месте, чтобы они достигли мастерства. Я слышала, Его Святейшество Папа однажды услышал его и захотел, чтобы он пел в его хоре. Его Святейшество был утомлен неестественными нотами этих испанских фальцетистов, которые были так популярны. И если уж Его Святейшество одобряет, то…

— Но это же противоестественно! — воскликнул я.

Моя соседка пожала плечами, и морщинки на ее декольте явно указали на ее возраст.

— Общество накладывает на всех нас противоестественные требования, — ответила она, — но мы находим пути обойти их. С другой стороны, кто устанавливает, что естественно, а что нет? Ты слишком молод, но скоро узнаешь и все поймешь.

Она задумчиво потерла пустое место на своей левой руке.

Прозвучало еще несколько вводных аккордов, и затем музыка стихла, освобождая Аполлона от всех уз земных. И он парил, игнорируя ноты, с облака на облако, как самый легкий из стаи воробьев, ловя лучики солнца своими крылышками.

Музыка глубоко затронула меня, но я не могу сказать, что сидел с открытым ртом, как вся остальная аудитория в театре той ночью. Сейчас я могу предположить, что парящие звуки повисли над моей головой как серьезные умозаключения, все еще не рожденные и даже не снившиеся мне во сне.

Я считал неправильным, что певец был то мишенью для жестоких шуток, то его обожали за его неестественность. Да, Аполлон был богом, но с ограниченными возможностями. У него никогда не будет двухлетнего малыша, чтобы он мог с ним понянчится. Что же это за бог, который ограничен? Но, как и многие другие противоречия, многие другие пятнадцатилетние мальчики постигали это, и это доводило меня до страха. И чтобы избежать страха, — к которому возраст становится слеп — я воспринял это как насмешку.