Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века - Сергей Охлябинин

Не заметила она, как ее трижды обвезли вокруг дома и лихо подкатили к парадному, ярко освещенному подъезду, на котором ее встретил и сам помог ей выбраться из саней сияющий удовольствием дедушка, окруженный многочисленной прислугой, с фонарями и со свечами в руках, между тем как один из музыкантов наигрывал на скрипке известный в то время марш: "Ты возвратился благодатный, наш кроткий Ангел, друг сердец", сочиненный в честь государя Александра I. Потеха кончилась тем, что и бабушка засмеялась, пригрозив дедушке пальцем, и обозвала его старым греховодником.

Впрочем, не одни бедные и бесприютные ютились около богатого и хлебосольного барина: дед был умен и чрезвычайно любил общество разумных людей. Сам того не замечая, он был истинным меценатом своего времени, чутьем отыскивая талантливых людей и давая им возможность выбиться на свет из мрака невежества и неизвестности. Он ценил поэзию и литературу, искусства и художества, сочувственно тепло относился к талантам, дорожа ими в своих гостях выше чинов и титулов. Много перебывало у него в доме писателей, музыкантов, поэтов, художников; все они подолгу гостили у дедушки, пользуясь его милым обществом и широким гостеприимством.

В числе многих выдающихся личностей, отдыхавших от суеты мирской в доме моего деда, был известный малороссийский писатель Котляревский, сроднившийся не только с самим гостеприимным хозяином, но и со всем его штатом. Здесь написал он свою "Наталку-Полтавку", как художник создавая все действующие лица по образцам окружавших его. Вся оперетта взята прямо с натуры; все лица, действующие в ней, — художественные портреты дедушкиной дворни и его домочадцев. Но ничто так не тешило дедушку, как по вечерам чтение самим Котляревским известной поэмы Энеиды, на малороссийском языке, написанной им здесь.

Так проводил время в своем родовом поместье Шадееве дед мой, выйдя в отставку после долговременной и полезной службы отечеству. Кроме приятных бесед и чтения, устраивались зимою и музыкальные вечера, очень часто оканчивавшиеся танцами, в которых принимали участие все, не исключая и самого хозяина; составлялись хоры, иногда разыгрывались драматические произведения на подмостках домашнего театра труппой доморощенных актеров; а в заключение — ужин, по обилию блюд не уступающий обеду, с возлиянием наливок, запеканок и всевозможных спотыкачей» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом. Из записной книжки 1893—1896. Полтава; М., 1898)[11].

«Смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы»

Однако помимо упомянутых господ — умных, приятных в общении и добрых в деле, существовали и самые ординарные персоны, достаточно бесцветные в своей собственной жизни. При этом одни из них, живя незатейливой жизнью, старались как-то украсить ее. К примеру, принимали частенько гостей. Но даже и при великом радушии и прекрасном угощении мало что могли предложить им, кроме карточных игр да рассказанных историй из давних времен, когда они были слишком молоды и слишком ветрены, в чем теперь уже можно было сомневаться.

Другие же при своей бесцветности отличались еще и скупостью. Дома у себя старались никого не принимать. В округе, среди помещиков и крестьян слыли скрягами и не вызывали никакого к себе уважения. Но если же оказывались по необходимости на людях, требовали к собственной персоне повышенных знаков внимания. Доходило и до курьезов: так, находясь в общественных местах, громко и неплохо поставленным голосом провозглашали (причем совершенно незнакомым людям) свои чины и звания.

Хозяйство этих помещиков, хотя и велось не лучшим образом, все-таки давало какой-то доход, но о нововведениях не было и речи. Не хватало ни ума, ни размаха, ни культуры.

Сравнительно много в России было помещиков мятущихся, хватающихся за новые идеи землепользования. Однако каждодневного упорства им явно недоставало: все пускалось на самотек. Если в предреформенные годы и существовало немало добротных, хорошо организованных помещичьих хозяйств средней руки, то уже к концу XIX столетия большинство усадеб влачило жалкое существование. Но, что удивительно, бесшабашность ведения дел, подводящая к однодворству, а затем и к бедности помещика, совсем не уменьшала его амбиций. И быстро разрушающаяся барская экономия не меняла его отношение к жизни. Он по-прежнему оставался ершистым, щеголеватым и высокомерно-задиристым.

«…Сперва опишу вам отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского. Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре. Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками. Носит он обыкновенно сюртук, застегнутый доверху, высокий галстух с накрахмаленными воротничками и панталоны серые с искрой, военного покроя; шляпу же надевает прямо на лоб, оставляя весь затылок наружи. Человек он очень добрый, но с понятиями и привычками довольно странными. Например: он никак не может обращаться с дворянами небогатыми или нечиновными, как с равными себе людьми. Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: "Благодарю, Павел Васильич", или: "Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч", а: "Боллдарю, Палл Асилич", или: "Па-ажалте сюда, Михал Ваныч". С людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит, и прежде чем объяснит им свое желание, или отдаст приказ, несколько раз кряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: "Как тебя зовут?.. как тебя зовут?", ударяя необыкновенно резко на первом слове "как", а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела. Хлопотун он и жила страшный, а хозяин плохой: взял к себе в управители отставного вахмистра, малоросса, необыкновенно глупого человека… В карты играть он любит, но только с людьми звания низшего; они-то ему: «Ваше превосходительство», а он-то их пушит и распекает, сколько душе его угодно. Когда ж ему случится играть с губернатором или с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в нем перемена: и улыбается-то он, и головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет… Даже проигрывает и не жалуется. Читает Вячеслав Илларионыч мало, при чтении беспрестанно поводит усами и бровями, сперва усами, потом бровями, словно волну снизу вверх по лицу пускает… На выборах играет он роль довольно значительную, но от почетного звания предводителя по скупости отказывается. "Господа, — говорит он обыкновенно приступающим к нему дворянам, и говорит голосом, исполненным покровительства и самостоятельности, — много благодарен за честь; но я решился посвятить свой досуг уединению". И, сказавши эти слова, поведет головой несколько раз направо и налево, а потом с достоинством наляжет подбородком и щеками на галстух,.. и сам генерал Хвалынский о своем служебном поприще не любит говорить, что вообще довольно странно; на войне он тоже, кажется, не бывал. Живет генерал Хвалынский в небольшом домике, один; супружеского счастья он в своей жизни не испытал; и потому до сих пор еще считается женихом, и даже выгодным женихом… На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: "Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти", или: "Генерала Хвалынского экипаж…" Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно странной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упоминать); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку; но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза… Дома он у себя никого не принимает и живет, как слышно, скрягой…» (Тургенев И. С. Два помещика).

«В домоделанной коляске в полтораста пуд»