Заговор обезьян - Тина Шамрай

А уж как старательно, как подробно заполнялись страницы дела нашего арестанта! Так, из особенностей личности отмечено: брезглив, любит сладкое и привередлив в еде, получает бесчисленные посылки с книгами и всё что-то пишет, ну, и так далее, и так далее. Но вот психологический портрет сотрудникам приходилось лепить по собственному разумению. Так, отметили скрытность и поясняли: близко к себе никого не допускает. А где скрытность, там и лживость, так ведь? Это утверждение подкреплялось примером: отказался отвечать на вопрос, кому принадлежит телефон, найденный при обыске в общежитии отряда. С особым удовольствием отмечалась несдержанность: может нецензурно выражаться. И одно такое ругательство старательно, без отточий было там же для примера выписано.

Но генерала Туркова такие подробности не интересовали, для вида пошевелив листы, он бросил папку рядом с собой на сиденье. И стал с серьёзным лицом наблюдать, как майор что-то писал в путевом журнале, его по ходу этапа должен заполнять начальник конвоя. Всех занимали формальности, о заключённом будто забыли, вот и не обратили внимания, а тот стал самовольничать — сдвинул тесную шапочку на макушку. Он, осознав, что перешёл в руки отнюдь не прокурорского десанта из Москвы, встревожился. Значит, везут не на пересмотр дела. А куда? Что случилось за эти дни? И ведь не спросишь, а спросишь — не ответят. Но открытая неприязнь явлена столь явственно, будто он не человек вовсе, а так, ветошь. И это не преувеличение — ветошью в колонии называют зэковскую одежду. Так везут только на расправу… Стоп! Не накручивай! Что-что, а за все эти годы обращение с ним не выходило за определённые рамки. Нет, разумеется, его, как и каждого зэка, давили. Для этого и стараться особенно не надо, когда есть такие правила содержания, и все силы уходят на то, чтобы существовать по предписанным нормам. Сегодня просто действуют грубее, чем обычно, и не более. Не более.

Но как ни призывал себя к спокойствию арестант, та унизительная поза, что заставили принять на виду враждебных ему людей, не оставляла никаких иллюзий. Вот и пришлось сидеть, не поднимая головы, и видеть всю неприглядную изнанку машины: серый пыльный пол, какие-то железки, обрывки бумаги, чёрные полосы от резиновых подошв на обшивке, что-то похожее на плевки, клубок длинных волос, застрявших у ножки кресла, остатки жвачки. И ноги, ноги, ноги! Они могут двинуть в спину, а могут и в висок…

Чёрт возьми! Никак не удается найти подходящее положение, чтобы не так сильно трясло и не сваливало на бок. И приходилось то цепляться свободной рукой за поручень, то упираться ладонью в жёсткое покрытие пола, но это мало помогало — автобус мчался на бешеной скорости, и здорово трясло и качало. Куда это они так торопятся? Что за пожар приключился и где? Может, плюнуть на всё и переместиться на колени, а потом, после тычка или окрика, просто сесть на пятки. Не успеет! Как только он приподнимется, его ударом вернут на место и сами не позволят ему встать на колени! Терпи, закончится и это! Чем? Хорошо хоть дует в открытые впереди окна, а то бы точно спекся, сгорел от жары, от злости, от негодования.

Но когда с переднего сиденья упала синяя папка, и один из громил стал её поднимать, только заключённый углядел, как из папки выскользнул какой-то тёмный прямоугольник. Он уже открыл рот и хотел крикнуть, мол, там что-то такое выпало, даже руку поднял показать: да-да, за железкой! Но вовремя остановился: опомнись! Вертухайские бумаги — не твоя тема!

И никто ничего не заметил. Гоблины, не обращая внимания на Чугреева и Фомина, вели на птичьем языке какой-то свой разговор, человек, сидевший в кабине рядом с шофёром, переговаривался по рации, очкастый бумажечки перебирает… Вот же гебня, злился Чугреев. Надо же, как прикрытие обставили! Всё что-то мудрят, других за людей не считают. Помахали удостоверениями и строят из себя не знамо кого… Этот небритый сидит, развалился, ноги расставил, яйца, что ль, натёр? И генерал — козёл крашенный! Он что, по жизни так марафетится или это временная маскировка? А стволы у них серьёзные! Автоматы новые, смотри, какие чёрные, интересно, что за сплав? Когда и нас такими снаряжать будут? А то всё только этим специалистам! Вот что это торчит у гоблина из-под жилетки, небось, какой-нибудь «Вихрь» или как там его… «Вал», кажется. Говорят, без шума стреляет, без пламени. Да у них и сигареты стреляют! Вот зачем этот чёрт здоровый держит пачку и не курит, держит в руках и всё… А у этого, второго, вроде как радиостанция на коленях. Зачем она ему, у них отдельный человек на связи… Какая, ёбс, радиостанция! Есть такие пистолеты-пулемёты, они в сложенном виде как раз на радиостанцию и похожи…

Так или примерно так накручивал себя подполковник Чугреев, а потом по привычке стал зачем-то считать людей: водитель, рядом с ним — хрен с рацией, три гоблина, чин в очках, ещё эта пэпэже — итого семь. И нас, причисляя к нашим и заключённого — трое. А сколько там, в «рафике», подумал он вскользь и тут же отвлёкся, стал рассматривать женщину: лицо белое и крашенная — ничего так шмара, но жилистая, прямо как мужик. Она что же, только с генералом емается, или они её всем хором, всеми органами?

К органам Чугреев относился с опаской ещё со времен армейской службы. Был тогда момент, когда мог погореть лейтенант Чугреев и крепко погореть. А всё из-за особиста Ляликова. Особиста давно нет на свете, а он, Чугреев, всё помнит его неподвижное лицо и водянистые глаза. И не столько эти пронзительные глазки, сколько то, как сам потел и изворачивался. Извернулся и не признал, что он, Чугреев, старшина Бабичев и старлей Ахметзянов вели антисоветские разговоры. Потом, оказалось, не эти разговоры — это было так, до кучи, Ляликова интересовали другое — коммерческие мероприятия старшины. Ляликов пытался то так, то эдак выведать, не торгуют ли Ахметзянов и Бабичев оружием. Чего не знал Чугреев, того, ей богу, не знал, посвящён не был. Если и обделывались какие-то делишки, то без него, Чугреева. А вот что касаемо выпивки, да, гнал Бабичев в своей каптёрке самогонку, так и Ляликов пивал её не раз. С той поры утекло много воды, и сам Чугреев давно действует так, что куда там особисту, но неприязнь к конторским, та, что сродни зависти, была стойкой: им можно всё, а нам, если что…

И потому злился: вот, мол, он майор… тьфу, подполковник внутренней службы, вынужден молчать в тряпочку, и получается, немногим отличается от зэка. И обернулся: как там фон-барон? А тот скрюченный, наклонив голову, трясся на полу, и Чугрееву не то, что стало жалко мужика, но и так везти нельзя, нет, зачем так-то? Плевать, кем он там был на воле, но вот за колючкой сумел ведь стать арестантом, а это негласное звание попробуй заслужи у зэков. Нет, он, зараза-законник, донимал администрацию, ещё как донимал! Другой раз так бы из карцера и не поднимал). Но команда была: дозировать, вот и приходилось сдерживаться. Нет, ну, в самом-то деле! Попробовали бы они так обращаться, адвокаты жалобами завалили бы. Но тут и он, Чугреев, не против, если бы кто навтыкал конторским за такую перевозку. И тут подполковник запутался в своих ощущениях. Ну, хоть сдали на хрен, утешился он и, как Фомин, стал с преувеличенным вниманием смотреть в окно, будто в первый раз видел те унылые картинки.

Только производственные мысли всё никак не оставляли подполковника. Интересно, что на этот раз затевается? Сегодня же позвоню этому Стасику, ну, журналюге этому… И пусть платит, а не так, как в прошлый раз: информашка мелковата! Посмотрим, сколько отвалит, а то и связываться не будет. А что байда с этим спецэтапом затевается — это и к бабке не ходи, так понятно. И Чугреев оглянулся ещё раз: ну, как оно там елозить на полу? И с удовольствием попенял зэку: «Вспомнишь ещё, мудачок, десятка-то наша — не самое худшее место было!»

Меж тем дорога пошла живописней, и было за что зацепиться взгляду. В предвечернем смягчённом свете далекие округлые сопки стали бархатно синими, и солнце из бесцветного и раскалённого сделалось жёлтым и нежным. Правда, ближний пейзаж портили развалины, сплошняком стоявшие то поодаль, то прямо у трассы. Вот уже проехали и Шерловую Гору, и Хада-Булак, и на подъезде к Мирной генерал Турков, вглядываясь в пролетающие за окном пространства, заиграл желваками:

— Вот дорога, не автобан, конечно, но построил-то её в 30-е годы кто? А построил её НКВД! А видите, что сейчас? — показал он на дома с чёрными провалами окон, обрушенными, разобранными крышами. — Это бывший военный городок. Видите, в каком он состоянии? Как после бомбёжки! Это всё, что осталось от советской военной мощи. А я в одном таком начинал служить… Остальное, помяните моё слово, доделают китайцы! — И с генералом никто спорить не стал. Да и что спорить? Так всё и есть: китаёзы наступают с юга по всем правилам, у самой границы свои города ставят, дороги подводят! И если бы кто-то из офицеров поинтересовался мнением заключённого, так и он бы согласился: да-да, китайская угроза реальна. Только кто же будет интересоваться мнением арестанта.