Россия в шубе. Русский мех. История, национальная идентичность и культурный статус - Бэлла Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не только и не столько прагматической, сколько сакрально-смысловой значимостью меха для русской культуры объясняется его место в предметном ряду государственной символики. Одним из главных атрибутов полновластия московских князей в самом конце XV века стала легендарная шапка Мономаха, отороченная соболем. Ее появление, как считается, было связано с традицией московских правителей передачи наиболее ценных предметов одежды по завещанию. Традицию открыл Иван Калита, передавший сыну соболий бугай с наплечниками, меховую шапку и несколько шуб[121]. Укреплению традиции способствовали его потомки, вручавшие наследникам шубы, пояса, плащи и головные уборы.
Согласно легенде, так переходила из поколения в поколение и шапка Мономаха[122]. Идеология XV века превратила этот головной убор мурзы, по всей видимости, полученный Москвой во времена татарского ига[123], в дар, который якобы завещал император Византийской империи русскому князю Владимиру Мономаху: тем самым властитель «второго Рима» будто бы благословил предка московских князей на самодержавное царство и нарек его Мономахом, государем всей Руси – державного «третьего Рима»[124]. Укрепление традиций сопровождалось соответствующим, пусть даже и вымышленным, «меховым» обрамлением.
Глава 3
Когда мех был золотом. Шуба как ритуал и символ власти (Московское царство XVI века)
Русский мех глазами европейцев: реальность и мифы
Первая треть XVI века, связанная с правлением Василия III (1505–1533), была временем завершения процесса образования единого Российского государства. Под полным контролем Москвы оказались Псков и Рязань, была укреплена вертикаль власти, продолжила свое развитие московская идеология, развивающая идеи богоизбранности властителя. После смерти Василия III на престол вступила его вдова – Елена Глинская, вскоре умершая (1538); после нее правил ее сын – Иван IV Васильевич (Иван Грозный). Первые годы власти юного самодержца были омрачены противоборством боярских кланов, что привело к ослаблению центральной власти. Однако вскоре у трона стали появляться люди, оказывающие положительное влияние на молодого правителя: они ратовали за укрепление власти и проведение масштабных реформ. Преобразования начались с 1549 года. За два года до этого московский князь принял титул царя всея Руси, получив одобрение вселенских патриархов[125].
Реформы способствовали скорому развитию московской державы. Был наведен порядок в управлении и судопроизводстве, появилась сильная армия, активно развивалась внешняя и внутренняя торговля. Проведенные реформы и успешные завоевания 1550-х годов (присоединение Казани и Астрахани) способствовали развитию товарного производства, земледелия и ремесел, отраслей, способных со временем превратиться в материальную базу для устойчивого экономического роста. Богатели и росли города, все большую роль играл слой торговцев и ремесленников, которые были заинтересованы уже не в экстенсивном, но в интенсивном развитии.
В 1553 году английский мореплаватель Ричард Ченслер приплыл по Белому морю к Николо-Корельскому монастырю, стоявшему в устье Северной Двины. Считается, что с этого времени начала свое развитие торговля с англичанами и голландцами[126]. Россия все больше втягивалась в общеевропейский контекст, привлекая внимание западных держав. Как и раньше, иностранцев интересовал русский мех, но они не имели представлений о реальных меховых запасах московского властителя. Это создавало условия для появления многочисленных мифов.
В этой связи показательны «Записки о Московии», сделанные австрийским дипломатом Сигизмундом Герберштейном, посетившим русскую столицу дважды: в 1517 и 1526 годах. Он попытался не только описать историю и нравы жителей огромной страны на востоке Европы, но также – одним из первых европейцев – дал географическое описание России. Надо полагать, что источниками его сведений были представители двора Василия III и русские торговцы. Самое главное для нас то, что в его работе прослеживается устойчивый интерес к русскому меху. Уже в начале путешествия он замечает густые леса, изобилующие горностаем и белкой. Однако, пишет Герберштейн, обстановка для добычи зверя и пушной торговли здесь не самая лучшая из-за постоянных татарских набегов, отчего и сами жители предпочитают заниматься более военным делом, нежели добычей меха[127].
В следующий раз путешественник упоминает о мехах при описании Северной Руси, рассказывая о торговле в Холопьем городе на реке Волхов. Сюда съезжаются купцы из самых разных стран для безденежного торгового обмена. Жители приносят добытый в местных лесах мех, за который просят предметы быта и одежду. Затем, описывая места за рекой Вологдой, он сообщает, что здесь располагаются обширные болота и очень густые леса, населенные племенами, живущими только охотой. Только здесь встречаются особые черные и пепельные лисицы. Ездить туда опасно[128].
Описывая Устюжские края и район Северной Двины, Герберштейн замечает, что «собольих мехов там немного, и они не очень высокого качества, но мехов других зверей у них изобилие, в особенности черных лисиц»[129]. По словам знающих людей, продолжает Герберштейн, к северу за Двиной начинаются обширные пустынные места, жители которых платят в Москву дань мехами. Конечно, австрийского барона особенно заинтересовали пространства по Оби, где, если верить его русским информаторам, было особенно много пушного зверя; указанию пути к этим заманчивым местам он посвятил отдельное место в своей книге. Здесь же автор сообщал об уже знакомых нам диких и необщительных «самоедах», живущих в этих суровых краях, где в изобилии водятся соболи, куницы, бобры, горностаи и белки. Далее на восток, сразу за самоедами, находится Югра, «там имеется превеликое множество мехов»[130]. Местный князь давно платит меховую дань в Москву.
Затем по Иртышу живут народы, «умирающие» зимой и «оживающие» весной, будто впадающие в зимнюю спячку (подобная странность уже известна нам из описаний Геродота и «Сказания о восточных странах»). Герберштейн определенно заинтересовался этими подражаниями медведю, отметив, что, «умирая», они оставляют меховой товар для торгового обмена[131]. Далее, сообщая о народах и природе Западной Сибири полуреальные-полуфантастические сведения, он замечает, что возле Уральских гор за рекой Печора растут кедры, «около которых водятся самые черные соболи»[132]. Переходя к сведениям о Сибири, австрийский барон указывает на бесчисленное множество в этих краях белок, которые превосходят других своей величиной и красотой[133].
Таковы сведения Герберштейна о русских мехах и географии их распространения. Очевидно, что они отражают представления самих русских о «меховых» возможностях известного им мира. Как мы видим, Сибирь уже начинала привлекать внимание охотников-промысловиков, но все же северо-восток России (Печора, Пермь) пока что, безусловно, занимал главное место в добыче меха.
Показательно, что Герберштейн получил от русского царя комплект одежды, в котором главное место заняла объемная соболья шуба с широкими рукавами и большим собольим воротником. Покрытая золотой парчой с голубыми узорами, она застегивалась сверху до середины драгоценными пуговицами; комплект довершали соболья шапка с круглой белой головкой, обшитая красным сукном, и красные сапоги, вышитые золотом и унизанные на носках и запятках драгоценными камнями и жемчугом[134]. Такая одежда из меха и золотных тканей стала одной из самых ярких составляющих системы материальных атрибутов, которая сложилась вокруг царской власти в России XVI века. Вопреки расхожему мнению, таких шуб при дворе было немного и стоили они очень дорого[135]. Так, «шуба государская соболья, бархат вишневый, плетена золотом, пуговицы серебряные золочены» оценивалась в 8 тысяч московских денег, «шуба бархат бурской шелк червчат да зелен на соболех» из Московского Казенного двора – в 14 тысяч[136]. Главной трудностью в «постройке» такой шубы было крайне малое количество свободного (то есть не назначенного на вывоз) высококачественного меха. Об этом лучше прочего свидетельствует хорошо известная история, когда купец и промышленник Яков Строганов, действуя по царскому распоряжению, «соболей на Москве напытати не могл». А поскольку «на Москве соболей продажных не мог добыти ни у кого», он был вынужден послать на ними «к Вычегде и на Вым и в Пермь» (1573)[137].
