Пеший город - Феликс Кривин

Время уж не течет, оно вытекает, и никак не удается заделать пробоину.

Счастливого тысячелетия!

Всем хорош Вареничек, но ему не видно, что там у него внутри — фарш или повидло. Чтоб узнать наверняка, каков он на деле, нужно, чтоб Вареничек непременно…

Погодите, погодите! Пока еще не нужно, сегодня же Новый год, и не только Новый год — Новое тысячелетие! Тысячу лет прошло — не успели оглянуться!

Если у Вареничка спросить, каким было уходящее тысячелетие, он не сможет толком ответить. Не все в нем бывало гладко. Снаружи гладко, а внутри не так хорошо. Помните, как нас месили? Мяли, уминали, недобрым словом поминали, когда мы недостаточно круто замешивались. Больно было, но в общем хорошо. По крайней мере, есть что вспомнить.

А как нас раскатывали? На большой деревянной доске — и качалкой, качалкой! Такая была качалка… Прошлась по Вареничку, раскатала его, распластала. Натерпелся он от нее, но зато есть что вспомнить.

Да, далось нам это тысячелетие, как только выскочили из него живыми. Внутрь что-то сунут и давай лепить. Так лепили, что уши с двух сторон оттопыривались, и после этого — крутой кипяток. Такого еще с Вареничком не бывало. Вокруг все кипит, булькает, а он аж приплясывает: больно же! Но ему говорят: Новый год. Под Новый год положено приплясывать. Считай это новогодним балом.

А из крутого кипятка сразу в ледяную сметану. На холодильника. Это же какое нужно иметь здоровье!

Такое было тысячелетие. Короткое, но запоминающееся.

И вот он на праздничном столе. На блюдечке с голубой каемочкой, о котором мечтал с детства. И он говорит:

— Счастливого тысячелетия, варенички! Пусть оно будет не хуже того, что прошло!

Бьют куранты. Опять кого-то бьют. Уже бьют, хотя тысячелетие только еще начинается

Извечная мечта революции: построить такую тюрьму, в которой бы жилось лучше, чем на свободе.

Петр прорубил окно в Европу и, чтоб до него дотянуться, Россию поднял на дыбы, но она все никак не дотягивается.

Ох и укатали сивку крутые горки ленинские!

В тени эвкалиптов

В эвкалиптовом бору,Экзотической сторонкеТак и тянет кенгуруПрикарманить кенгуренка.

Прогуляться тет-а-тет,Повести игриво бровью…Этот криминалитетНазывается любовью.

В гостях у вечности

Пришло мгновенье в гости к Вечности,Расправив пышные усы.Сидеть бы им до бесконечностиИ не смотреть бы на часы.

И ничего, что Вечность старая.Какая старость? Раз живем!Они б отличной были парою…Но им недолго быть вдвоем.

Эх, булочка, булочка…

— Ты хочешь эту булочку? Булочка замирает в ожидании ответа.

Ей так хочется, чтоб ее хотели! Пусть даже ее съедят, это не страшно, это ничего! Только бы, только бы, только бы ее хотели!

Полюбил джинн Джину

Вышел джинн из бутылки и сам себя не узнает. В бутылке был — смотреть не на что, а теперь такой гигант, такой колосс и к тому же мастер на все руки. Такие появились способности!

Кроме покупательной способности, поэтому приходится устраиваться на работу.

Но куда ни ткнется — места нет. Для такого большого работника места нет. На больших местах всюду сидят маленькие.

Только одно рекламное бюро предложило рекламировать здоровый образ жизни. Вот, мол, каким становишься, когда расстаешься с бутылкой.

Но не мог джинн пойти против родной бутылки. Он бы в ней и дальше сидел, если бы не приметил одну артисточку. По имени Джина, а он как раз джинн.

Если бы не эта Джина, его б из бутылки веревкой не вытащили. Без любви все равно, где сидеть. Не то что в бутылке, можно и в пипетке.

А с любовью ты сразу становишься большим, на многое способным. Кроме, конечно, покупательной способности. Но на работу не берут. Для маленького, бутылочного место бы нашлось: хоть бутылки изнутри протирай, хоть за пьяными поглядывай и сообщай по месту работы.

Но такой джинн не для Джины. Джине нужен титан, исполин.

И тут он узнает, что она уже любит другого.

В каждом фильме — другого.

Вот такая артистка. Профессионалка.

И сразу потянуло к бутылке. Стал быстро-быстро уменьшаться, а когда уменьшился до диаметра горлышка, залез в бутылку и заткнулся пробкой изнутри.

Никто бы и не поверил. А между прочим, дело естественное. Вселенная наша — слыхали? — вышла из точечки и в эту родную точечку со временем может вернуться.

Какой из этого вывод? Не оставляйте вселенную без любви. Иначе она сожмется в точечку и даже для самых маленьких в ней не найдется места.

Иногда конец — делу венец, иногда венец — делу конец, но определить, где конец, где венец, не представляется возможным.

Письмо джинна Ромы из бутылки рома джинну Джиму из бутылки джина

Те, которые сидят в бочке, становятся философами, а мы, которые из бутылки, становимся большими людьми. Потому что, когда выходишь из бутылки, хочется ухватить побольше свободы, и хватаешь, хватаешь, пока уже на свободе не помещаешься. Так я думал дома, в бутылке рома.

Если память мне не изменяет (а кому она не изменяет?), нас учили, что лучше быть маленьким. Маленького легче прокормить, в него труднее попасть, даже с близкого расстояния, а в сердечных делах маленькому одной женщины хватает на всю жизнь, тогда как на большого женщин не напасешься.

Вышел я на свободу и сразу встретил женщину. Правда, вместе с мужем. Муж ее нанял меня для всяких мелких работ: сгонять с него мух, когда он приходит под мухой, определять, какая муха жену укусила, — ну и, конечно, вешать жене лапшу на уши, без чего в семейной жизни не обойдешься.

Мухи мне не особенно нравились, а лапша пришлась по вкусу. Перекушу в тарелке и начинаю вешать лапшу. На одно ухо, на другое, соблюдая симметрию. Очень получалось красиво, жена от зеркала прямо глаз не оторвет. Может, спрашивает, еще сюда добавить?

Вот тут-то я в нее и влюбился. Такая она была красивая с лапшой на ушах. Причем, вешал лапшу только на уши, а влюбился в целую женщину. Но на первых порах вида не подаю — того вида, на какой способен. Держу себя в руках, остаюсь пока маленьким, чтобы не испугать. Прежде, чем показывать женщине, какой ты есть, надо женщину хорошо подготовить. Если память мне не изменяет (а кому она не изменяет!), это кто-то сказал, но кто именно, уже не припомню.

Готовил я ее, готовил, вешал на уши лапшу уже не от мужа, а от себя лично. Сначала она просто слушала, а потом стала и посматривать, кидая на меня заинтересованные взгляды. И когда она уже не знала, куда девать глаза от взаимности, я сообщил ей, что только снаружи такой маленький, а внутри — о го-го! Стоит мне только выйти изнутри наружу…

Сначала она смущалась, просила не выходить, но вдруг попросила выйти. Только на минуточку, пока муж не вернулся.

Стал я выходить. Выхожу, выхожу — что-то не получается. Тужусь, кряхчу, пыхчу — даже перед женщиной неудобно. Видно, измельчал я внутренне на мелкой работе, перестарался с мухами и лапшой.

А она вся дрожит от нетерпения, так ей хочется посмотреть, какой я большой. Ну скорее, просит, выходи уже выходи. Такая любопытная!

Я опять начинаю вешать лапшу дескать, такие дела так просто не делаются. Рассказываю, как выходил мой дядя. Выходил, выходил, пока тетя не вышла замуж за другого. Но я, конечно, выйду быстрее. Только надо подождать, потерпеть.

А она почему-то расстроилась. Потянулась за бутылкой брома — для успокоения. И тут я, то ли от любви, то ли я слишком большой взаимности — нырнул в бутылку и затаился на самом дне. Как все-таки, думаю, хорошо, что я остался маленьким!

С тех пор здесь и живу. И так мне свободно-свободно. Дома в бутылке рома я о свободе только мечтал, а здесь ее подучил в полной мере. В квартире мух развелось, лапша во всех тарелках прокисла, а мне все равно. Смотрю из бутылки на эту женщину и не могу вспомнить: любил ли я ее или не любил? И память такая спокойная-спокойная, даже не поймешь, изменяет она мне или не изменяет. Но все же вспомнил твой адрес. И ты, если вспомнишь меня, напиши.

Твой Рома из бутылки брома

Три ведра истины

Наступал майор на великую страну, но никак не мог наступить: все она у него между ног проскакивала. Притомился майор прыгать туда и обратно и зашел в придорожный трактир немного расслабиться.

Заказал ведро вина и затосковал.

— Ты чего, майор, приуныл? Перепил или расплатиться нечем? — подсел к его ведру придорожный человек, постоянный обитатель этого заведения.