Quinta da Rigaleira - Николай Кононов

В дверь очень едко позвонили. Еще раз. Еще.

Через миг застучали прямо по косяку. Громко. Еще громче. Кажется, даже ногой.

Через мгновенье, как в кино наоборот, напирая на пятящуюся Лукерью, два мужика в синих тканевых штанах и таких же халатах бодро вошли в комнату, будто бывали тут не однажды. Приглашения они не спрашивали. Один — немолодой и мрачный с папкой подмышкой и другой — косой крепкий парень с большой сумкой.

Это приехала на вызов «скорая».

Мне бросилось в глаза, что из сумки свешивался грязный плотный рукав с длинным–длинным хлястиком–завязкой, и торчала прочная крученая веревка–жгут. Вполне можно было подумать, что они перед тем, как войти, обнесли чердак с бельем.

— Кто тут у нас бредит, что бреда нет? Кто тут у нас иностранка восьмидесяти лет? — Пожилой мрачно смотрел в раскрытый журнал.

Санитар разъяснил, хотя его никто не спрашивал:

— Что, приехали, спрашиваете, так поздно? У нас три часа норма. А сегодня день еще такой, новолуние. Вот с принцессой Дианой насилу управились, да еще стартер от паленого бензина совсем забарахлил. Так кто престарелая иностранка, которая бредит, что не бредит? Сами укажите или всех на вшивость проверим?

Все посмотрели на Земфиру. Она глупо улыбалась застывшей тарелке пельменей. Он продолжил нарочито спокойно:

— Да в палате себе доешь, не бойся, голодной спать не ляжешь, мамаша. Заверните ей в пакет с исподним. Сама соберешься, мамаша, ты вообще ходячая?

— Да, она ходит, — сказала хозяйка.

Земфира заговорила как на семинаре, будто ее включили.

— Отчего меня в который раз здесь именуют здесь чьей–то мамашей? Я вам не Мамаша Кураж какая–то! Учтите! Чистый Брехт на границе абсурда!

Психиатр и санитар удовлетворенно переглянулись.

— Да не волнуйся ты, мамаша. Это ж близко. Места красивые там. Аллейки–газоны. С соседками своими сдружишься. В садике месячишко погуляешь. Никто тебе зла не сотворит. Музей Блока рядом. Это Пряжка ж… — Завершил он тягучим словом свои уговоры.

— Мне совершенно не нужны никакие ваши идиотские пряжки! Пряжки, молнии, застежки, пути–дорожки–стежки!

Она, кажется, запела. Но продолжила совсем в ином регистре:

— Чушь какая! Я не занимаюсь Блоком! Прекратите в конце концов эту комедию, вас подослали! Stoppen sie ihre komцdie! Verlange ich! — Кричащая этот немецкий речитатив Земфира, даже на мой взгляд, оборотилась совершенно распоясавшейся психопаткой.

Она перешла на смесь английского:

— Я и ваших идиотских поясов не ношу. I never fastened the belt. Не видите — only фри сайз от Galliano! Я ученая. I’m an independent researcher of modern Russian poetry!

Она самонадеянно показала размер своего хитона, подняв необъятные рукава, как баба бабариха на сказочном пиру, из широких пройм должны были вылететь волшебные птицы. Одна ее рука так и осталась с неразгибаемым кукишем.

Те опять переглянулись.

— Ну и откуда ты, мамаша ученая, к нам прибыла, такая независимая? — Спросил старший преувеличенно спокойно.

— Из Австралии.

— Это где много–много диких–диких обезьян? Так, что ли? — усмехнулся лопоухий санитар, сам похожий на макаку.

Психиатр мрачнел…

— Ручки вытянем–ка, я только на твои рефлексы посмотрю, чтобы перед отбытием удостовериться, мамаша, в твоем полном здравии и зафиксировать этот факт в журнале вызовов. У нас без этого нельзя теперь. Инструкция. Извини, мамаша. Исполняем. Сама понимаешь. Инструкции — святое. Вытяни–ка и ладошку–то с фигой распрями, распрями, тебе говорят, и обе вместе сложи–ка лодочкой. В ладушки, мамаша, играла, наверное, ляля наша дорогая?

Земфира вытянула перед собой руки, с удивлением посмотрела на свой шиш, развернула его и сложила вместе ладони, будто собиралась нырнуть.

Со скоростью макаки, выхватившей у зеваки банан, санитар связал их у запястий шнуром.

Земфира недоуменно посмотрела на эти невиданные украшения будто в последний раз в жизни.

— Стульную фиксацию ей, что ль, Оскарыч? — подмигнул санитар.

Психиатр, оказавшийся Оскарычем, кивнул, по–прежнему что–то пиша в журнале.

Земфира в одно мгновенье была привязана к стулу.

Она сидела, обмотанная вервием, как Жанна Д’Арк перед сожжением.

— Зачем так плотно вяжете ее к моему стулу? Ей жмет, не видите, а если стул треснет, он же старинный? — сказала хозяйка спокойным тоном, будто привязывать Земфиру нужно, но лучше посвободней, и не к частному стулу, а к какому–нибудь уличному фонарному столбу.

Из–под ручки психиатра выплывали однообразные вервии какой–то арабской грамоты. Я понимал, что прочесть эту куфическую абракадабру будет недоступно никому.

— Может, хватит глумиться? А, дед? — Сказал строго гуманист Владимир. — Я, кстати, тоже врач. Патологоанатом.

— Кто еще тут за анатомов? Значит, кстати кто? — Психиатр поднял глаза от писанины. И я заметил, что указательный палец его правой руки был укорочен ровно на треть, а может, кем–то из всамделишных анатомов отгрызен.

Дело принимало оборот.

Обалдевшая Земфира заныла и выпустила струйку слюны. Она выглядела старой злополучной безнадежной хроничкой.

Гуманный Владимир быстро принес свое удостоверение и пропуск в больницу.

— Подобрал сам где, — сказал тупо и устало психиатр.

В этой фразе не было вопроса.

Владимир оцепенел.

Хозяйка молчала.

Уводили отшнурованную от стула Земфиру в полной тишине. Бухнула дверь подъезда, кто–то вскрикнул, а может, дал осечку стартер. Дым и пыль поглотили все, что осталось. Шаги и вздохи.

Владимир смотрел на свои загаженные штаны. Это было единственным, что реального осталось от Земфиры.

…через какое–то время Лукерья подняла с пола сумку. Никаких документов среди бессмысленной общедамской канители там не оказалось. Несколько коробочек с презервативами. Да и вообще, это оказался Катин ридикюль.

Консульства ее тоже не искали, так как было совершенно не ясно, по какому такому иностранному департаменту она числится на самом деле.

Итак, Земфирины следы теряются в непролазных дебрях русской литературы, которой она была так предана.

Хозяйка еще несколько лет иногда философствовала при выпивающих разнообразных гостях: «Вот, Земфира одна из всех вас была как молния — безупречный перпендикуляр. Вся ушла в нашу землю. Так молнией прошило твердь ночную…»

Она не могла без цитат из себя.

Особое расстройство вызывало то, что и в N-м и в N+1‑м славистском сборнике под редакцией несравненного Су Хуна–ле так и не появился текст, увековечивающий Тусю хотя бы одной фразой.

[Опубликовано в журнале «Знамя» 2012, № 7]