Записки несостоявшегося гения - Виталий Авраамович Бронштейн

у стареньких Орловых дома. Меня послала к ним мама

отнести что-то. Долго стучал в массивную дверь на втором этаже в каком-то скворечнике, пока мне отворили. В большой комнате стоял дым столбом: несколько пожилых людей, мужчины и женщины, сгрудились над обеденным столом, оживленно проверяя облигации

государственного займа. Низко висящая лампа в роскошном шелковом абажуре ярко

освещала пятачок с газетой, лежащей на животе хозяина. Ему громко называли номера

ценных бумаг, изредка он после торжественной паузы веско произносил: — Погашена…

— Выигрыш — такой-то…

Повсюду на столе высились мятые кучки облигаций. Лица собравшихся блестели от

пота. В комнате царил нездоровый ажиотаж.

Затем роли переменились. На меня никто не обращал внимания. Майор

Григорьевич теперь громко называл серию и номер, кто-то другой повторял цифры, еще

один — проверял. В воздухе витало ожидание и явственно пахло деньгами.

Я сделал то, зачем меня послали, успев мельком рассмотреть красивую удобную

мебель, в ползвука работающую радиолу с зеленым пульсирующим глазком точной

настройки, и две огромные, украшенные блестящими металлическими шарами кровати со

множеством разнокалиберных пуховых подушек.

Так и осталась в моей памяти навсегда эта атмосфера чуждого для меня затхлого

жилища, да потные лица с жадно горящими глазами. И все это, увиденное впопыхах, как-то плохо укладывалось с тем, что я слышал не раз о Майоре Григорьевиче дома.

Оглядываясь теперь назад, я все лучше понимаю, что моя любимая мамочка никогда не

умела разбираться в людях. И, справедливости ради, замечу: качество это, очевидно, передалось мне по наследству.

Мама считала, что честнее Майора Григорьевича нет человека на свете. И что

таких людей, как он, вообще не знает природа. Ведь на консервном комбинате, где

работает почти десять тысяч человек, только один он (когда вокруг гниют сотни тонн

16

красного сырья!) — развертывает пакет с принесенным из дому обедом и ест жареную

рыбу с черствым крошащимся хлебом всухую. А когда ему дружески предлагают

принести с сырьевой площадки парочку помидор, с ними ж вкуснее! — отвечает угрюмо:

— Не нуждаюсь…

— Но почему же? — удивляются сотрудники

— Они — не мои! — ставит точку упрямый начальник.

Вот каким честным человеком был заведующий сырьевой площадкой, главный

сеньор — помидор консервного комбината Майор Григорьевич Орлов.

А между тем, честнейший Майор Григорьевич был лицом материально

ответственным. Надо ли говорить, что по этой части у него всегда был полный ажур. Все

сырье, поступающее на консервный комбинат, проходило через сырьевую площадку и

огромные при ней склады. От начальника этого хозяйства зависело многое. Он мог

списать — или нет! — любое количество сырья на усушку, порчу и разные прочие

обстоятельства. Наверное, находились председатели колхозов, предлагавшие все, что

угодно, за сущий пустячок: принятие в зачет пару сот тонн "воздушных" поступлений, что дало бы им возможность без особого напряга выполнять святая святых

социалистического планового хозяйства — государственный план уборки урожая.

Не думаю, чтобы у них что-нибудь получалось. С таким, как Орлов, начальником

сырьевой площадки руководство комбината могло спать спокойно. Сам не брал и другим

не давал, пример и образец в одном лице и ипостаси.

Но однажды на комбинате случилось нечто такое, что сильно расстроило мою

маму, как я уже говорил, не сильно разбиравшуюся в людях, а еще больше — не любившую

ошибаться в них. Майора Григорьевича выгнали с работы. Суть дела, вкратце, такова: приехал экспедитор с Западной Украины и разгрузил у него около тонны экзотического

приправочного продукта — острейшего кайенского перца. Узенькие удлиненные плоские

темно-красные стручочки. Кто знает, что это такое, может себе представить, какие

сумасшедшие деньги стоит партия подобного товара. Для нужд Херсонского консервного

комбината, крупнейшего в Европе, ее должно было хватить на несколько лет.

Но доверчивый западенец, привыкший на своей Полоныне к чистоте во

взаиморасчетах, сделал что-то не так. То ли не сдал при взвешивании груз под расписку, то ли потерял накладную, во всяком случае, когда он утром следующего дня прибежал к

Орлову и попросил подтверждение приема кайенского перца, тот ему отказал. Сказал, что

не знает, о чем идет речь, не имеет представления ни о каком перце, да и того, что имеется

на комбинате, вполне хватает.

Потрясенный экспедитор не верил своим ушам:

— Як це вы мэнэ нэ бачилы, я ж учора з вами розмовляв, вы ще комирныка

выклыкалы…

— Ничего не знаю, — стоял на своем честнейший сеньор-помидор, — иди, не мешай

работать!

Экспедитор бросился на склад. Кладовщик, с которым они вчера скурили пачку

папирос по время приемки, делал вид, что видит его первый раз, пожилые грузчики

угрюмо отворачивались.

— Що ж вы робытэ, хлопци! — в отчаянии умолял их несчастный, — вы ж мене

погубылы, в мэнэ симья, диточкы…

Перед обедом экспедитор чудом прорвался к генеральному директору комбината, а

уже через час злополучный склад был опечатан, начала работать комиссия по проверке

жалобы. В составе этой комиссии была мамочка.

На что рассчитывал старый Орлов — понять трудно. Восемьсот пятьдесят

килограммов кайенского перца в легких влагоустойчивых пакетах были обнаружены в

одном из глухих отсеков, аккуратно штабелированные и заботливо прикрытые новеньким

брезентовым тентом.

17

Возбуждать уголовное дело не стали — слишком много лет проработал Майор

Григорьевич на комбинате, но уволили его моментально.

Он, правда, еще не совсем понял ситуацию: ходил наверх, просил, на первый раз, простить, плакал, но все было бесполезно. Директору слишком хорошо запомнились

обреченные глаза несчастного экспедитора, который молил его на коленях:

— Спасить мэнэ, спасить, будь ласка, якщо не знайдэтэ пэрэць, дорогы додому в

мэнэ нэмае… Залышиться однэ — покинчиты з собою…

— Не сотвори себе кумира! — не раз после того говорила бабушка моей доверчивой

мамочке, имея в виду тот факт, что честность, как нравственный продукт человеческой

цивилизации, субстанция весьма специфическая: абсолютной честности природа не знает.

Чаще всего, люди, честные в бытовых мелочах, которые никогда не позволят себе

чего-нибудь прихватить, возвращаясь, например, из гостей, на чем-то крупном как раз и

могут споткнуться.

А бывает наоборот: люди, честные по крупному счету, другой раз, по мелочам –

мельчают…

С тех пор прошло много лет. Недавно я решился посетить консервный комбинат, на котором работал в годы своей юности. От него сегодня мало что осталось: громадные

каменные остовы бывших цехов, сквозь разбитые окна которых вольготно гуляет

промозглый осенний ветер. Когда-то здесь было шумно, весело, остро пахло жареными

семечками у двухэтажного халвичного цеха. А в этой разбитой, с выпирающими ржавыми

прутьями будке сидела милая девушка-диспетчер, благосклонности которой я так

добивался. Где стол был