Мезенцефалон - Юрий Бригадир

Я фею ту долго вспоминал. И пару раз видел. Один раз на берегу – с книжкой. А второй раз в городе, в самом центре, через год уже. Она боком ко мне стояла, автобус ждала на остановке. Подойти бы тогда, поблагодарить… Хотел… Внутри где-то – глубоко внутри, так бездонно, что и не достать вовек, – хотел. А на поверхности – только ухмылка. Не больно-то и хотелось… Никто не просил… Конечно, не просил. Умолял, выл, скулил глазами…

Я из того случая сделал неожиданный вывод, из которого развилась жизненная установка. Звучит она так: Не жди благодарности . С тех пор я, если делаю добро человеку, то не мозолю ему глаза, не жду трогательных слез и не принимаю никаких театральных поз. Слова ничего не значат…

Я налил себе еще стопарь, выпил уже безо всякого пива и снова улегся внутрь себя…

Слова ничего не значат, например, у профессиональных нищих. Ради Христа, спаси вас Бог, Господь вас не оставит в своей милости… Сами мы не местные, дайте денег, в конце концов! Но нет у меня жалости к ним, как нет у них ко мне благодарности. Я давал и всегда буду давать только калекам. Не потому что они честнее или правильнее. Скорее всего, они такие же, а то и хуже. Но у меня есть, например, руки. А у него, например, нет. И будь он хоть до мозга костей подл и гнусен, – У МЕНЯ ЕСТЬ РУКИ, А У НЕГО НЕТ! Ни один ангел в мире не исправит этого, так пусть он хоть упьется в говнище, и приснятся ему перламутровые крылья. Я не буду правым, давая ему деньги. Я просто буду с конечностями. А он – двести раз можно повторить – нет. Если бы у меня рук не было, я бы, скорее всего, тоже ходил бы по электричкам и просил ради Христа, ни хрена уже и никому уже не веря до конца своей жизни. А может быть, спрыгнул бы с этой электрички на полном ходу. Много чего можно придумать, не имея рук… Но что бы ни придумал – все как-то в одну сторону… Не жди благодарности .

На перламутровых уже крыльях я вылетел из ванной, сделал бочку на кухне и, груженый закусоном, штопором ушел на диван перед «Самсунгом девятисотым ЭнЭф». Space.

…За двадцать минут, а то и меньше, пролетели следующие фильмы: «Авалон», «Автострада 60», три или четыре фильма про агентов и «Армагеддон». Не судьба. Забудем. Я заснул во время просмотра второго «Блейда». Погружаясь в озеро «Гвардейской», мозг пропечатал:

Мне снились волны…

МУРАВЕЙ

Где-то через пару недель я первый раз проснулся без компьютерных головастиков в голове. То есть я просто открыл глаза и понял, что у меня в подкорке нет никаких цифровых комбинаций, строчек кода или конфигурационных файлов. В компьютерном смысле я был пуст, как бубен, а образы, которые нахлынули после пробуждения, были сплошь аналоговыми и цветными. Плюс в них еще был вкус. Вернее, жажда вкуса. И я поковылял на кухню ликвидировать абстинентный синдром.

В окно било солнце. Но алкоголик не способен воспринимать свет, теплоту, пение каких-то там орнитозных птиц, мяуканье глистатых кошек или лай блохастых собак. Все, что ему нужно поутру в первую очередь, это:

– сто грамм водки;

– запить;

– посидеть, пока не торкнет;

– когда торкнуло – оглядеться и сказать что-то типа «серебристый тополь… одинок и светел…».

Это я и сделал. Только вместо тополя пошел в коридор и позвонил Юрке Китайцу. Номер я с трудом нашел на стене. Он был написан сиреневой шариковой ручкой и погребен под фломастерными глифами, орущими прямо в зрачки: «Серверная», «По локалке», «По Интернету», «Катя с Первомайки», «Если нет света!!!».

Последний телефон для меня был особо катастрофичен. Ибо накрывалось медным кулером удаленное администрирование, и приходилось переставлять ноги в направлении офиса… Но это было в прошлой жизни, еще барахтающейся, но уже идущей ко дну.

На том конце трубку долго не снимали. Потом ее с огромным трудом приложили к уху и произнесли:

– Расстреляйте меня…

– Не похмеляя?

– Кто это? Бригадир, ты, что ли? О, давно не слышал! Я это…

– Я знаю.

– Полечишь?

– Через пять минут у ларька на конечной.

Юрка Китаец пунктуальней всех немцев, вместе взятых. Поэтому, когда я подошел, он уже стоял и вращался, как регулировщик, помавая конечностями. Увидев меня, он установил мировой рекорд в стометровке для инвалидов и сказал:

– Давай по стакану «Изабеллы»!

«Изабелла» – это, конечно, громко сказано. В ларьке, торговавшем всем продовольствием мира, был установлен насос, качавший какое угодно вино. Этакий прибор изобилия. Куда уходил шланг, я не знаю. Куда-то под прилавок, конечно, но куда именно – никто понятия не имел. Возможно, прямо в центр произрастания винограда. Возможно, чуть ближе. Крепленое вино красного цвета действительно пахло «Изабеллой». Но это примерно так же, как любой вермут воняет полынью или как любой коньяк – клопами. Единственное, что интересовало Китайца помимо звучного названия, – это восемнадцать градусов. А их как раз было даже больше. Крепили пойло на глазок, и в этот раз ошиблись ведрами. Местная пьющая богема узнала об этом быстро, а персоналу ларька ничего, разумеется, не сказала. Крепко сбитая продавщица сама попробовать не догадалась и только радовалась бесконечной веренице помятых личностей, приносящих постоянный, без перерывов на выходные, доход.

У прилавка я достал какие-то смешные деньги, попросил налить два по двести, а Китаец рванул к насосу и стал гипнотизировать еще одну сотрудницу блестящими, неподвижными, как у удава, глазами. Первый стакан он передал (не глядя) мне, а второй тут же вылил себе в организм.

Потом поставил пластиковый стаканчик на стойку. Потом обернулся. Потом вышел на улицу.

Потом сел у входа на какую-то бетонную херню, достал сигарету и закурил. Я вышел следом с еще полным стаканом пойла.

– Это… – задумчиво протянул Китаец, – давай-ка к пивному подтянемся. Там хоть посидеть можно.

Солнце уже начинало конкретно парить. Какая-то непонятная весна. Сибирь в мае, май в Сибири – и такая теплынь, жара, дрожащий воздух…

Я отпил глоток пресловутой «Изабеллы», покатал ее во рту, понял, что наслаждаться тут нечем, и залпом оприходовал остальное.

Пивной ларек у нас практически в лесу. Или, если уж быть точным, на краю парковой зоны. Когда-то тут были всем известные пивные бои за канистру пенного. В горбачевские времена огромная (в несколько изломов) очередь каждый день напирала на маленький сарайчик. Несколько раз его корежила. Ломала металлические ставни, ограждения из стальных труб и обитый мощным железом прилавок. Достояться честно было малореально. Поэтому мужики объединялись в группировки, тут же прозванные «душманами», брали самого легкого за руки за ноги, раскачивали и швыряли над толпой в сторону окошка. Пару канистр космонавт брал с собой, еще несколько ему метко перекидывали. Но в это время у раздачи контролировала ситуацию другая банда жаждущих и, зачастую, начиналась драка. Интеллигентная публика, решившая в кои веки отведать пивка чисто ради выходного, вообще не имела никакой физической возможности пробиться к продавцу пойла с красной, лоснящейся рожей. Драки вспыхивали, гасли, снова вспыхивали, кому-то не хватало места для рукопашной, кого-то тут же тихо резали мастерским кошачьим ударом, кто-то сползал под ноги и затаптывался в блин. Приезжала милиция, устанавливала на пять минут порядок, выстраивала очередь, заливала в свои канистры (раз такой случай) литров сорок и снова уезжала, потому что проблему было не решить, как не решить плотинами миграцию угрей или заборами переход сайгаков.

Но прошло время. Горбачева скинули. Союз развалился. Запад нам помог, и пива стало не просто много, а хоть залейся. «Кто пойдет за „Клинским“?» – спросил телевизор. Рекламно-внушаемая молодежь пошла за «Клинским» и дружно отсосала у его производителей. А что еще им было, убогим, делать? Своего мозга нет, а на экране милые девушки и загорелые парни так красиво бухали пойло, что хотелось повторить.

В ларьке почти всегда был только один сорт пива. «Жигулевское» то есть. Реже завозили «Ячменный колос», и пару раз —«Мартовское». Последнее было просто чуть с красна и слегка сластило. Вот и вся разница. Когда пивные войны прекратились, то ларек на какое-то время даже закрылся. Стал неактуален. Ларечник с красной рожей забухал, поимел цирроз печени и, не задерживая очереди, умер. А его родственник поправил кувалдой погнутое варварами железо и открыл ларек заново. На совершенно ином, адекватном времени, уровне.

То есть он не стал оригинальничать, рекламировать себя, оборудовать дегустационный зал или приучать контингент к культурному питию отравы. Он просто прошелся по окрестностям, проверил, кто чем дышит, и позвонил знакомому сварщику.

Результатом производственного совещания явились несколько столиков и скамеечек безо всяких признаков дизайна. Они были намертво сварены из двухмиллиметрового железа, вставлены ногами в опалубку и залиты бетоном непосредственно на опушке парковой зоны. Поскольку геометрической основой проекта был треугольник, то такая, с позволения сказать, садовая мебель выдерживала не только ножи, но и ломики с монтировками. До сих пор, а прошло уже несколько лет, столики всего лишь исписаны хуями и среди них нет ни одного сломанного.