Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Однако за риторическими фигурами – подлинная боль нового опыта, незащищенность и одновременно твердость, как раз и обретенная во времена испытаний – не стилевых, но жизненных, не эстетических, но отчаянных и болевых. Только что приведенная сентенция, например, венчает вот какое стихотворное рассуждение:

Метущаяся плоть и взор пугливой лани, –хоть расторопные поднять и длятся длани        упавшую свечу,всё на свои места пусть расставляет случай.Как беден мой язык, великий и могучий, –        могу, но не хочу.

Встреч редких сладок век, но миг разлуки слаще, –сраженный клятвами, в серебряные чащи        без цели, без следадух уносящими, не подавая вида:«Кто любит, – говорю словами Еврипида, –        тот любит навсегда».

Вот еще один пример «новой манеры» Амелина – афоризм не просто привлекателен отстраненной отточенностью, но является результатом (и средством) преодоления самого что ни на есть непосредственного ощущения – боли:

Разбитая может ли чаша срастисьи злак всколоситься, исторгнутый с корнем? –Лишь пар устремляется струйками ввысь,от праха земного к обителям горним,отзыва взыскуя, зане не суметьни письменно выразить жалоб, ни устно, –так патина кроет небесную медь:искусство безжизненно, жизнь безыскусна.

Максим Амелин ныне находится на распутье, но и в этот нелегкий момент остается самим собою – смелым, дерзким, способным приблизиться на расстояние прямой видимости как раз к тем словам и поступкам, от которых многие годы отстранялся, прячась за изысканную архаику.

Самостояние – грозный вызовтем, кто, просчитывая успех,вместо сомнений, причуд, капризовищет – не может найти – утех.

Внятен дальних и ближних, вовсю хваля и хуля,скрип и скрежет зубовный, что воздано не по чину.Незачем дожидаться, пока меня с кораблясовременности сбросят – во вспененную пучину

днесь, поглубже вздохнувши, как есть, я сам сиганудобровольно, без рук и без помощи посторонней.Выплыву – не надейтесь, пойти не пойду ко дну,плавать умея, силой владея своих ладоней,

не захлебнусь, поскольку стихии мои – водаи земля, по которой Господь расселил народы.Настоящего судно! – иди себе хоть куда,я же не твердой почвы, но зыбкой ищу свободы.

И он выплывет, не захлебнется, в этом у меня нет никаких сомнений. Другое дело, что новый берег может оказаться для него вовсе непознанной землей. Тем интереснее и важнее будет дожидаться опубликования свежих подборок Максима Амелина.

Долги земле и небу // Новый мир. 2000. № 4.

На потеху следопытам // Знамя. 2000. № 11.

Из-под пепла и брена // Новый мир. 2001. № 6.

В огонь из омута // Новый мир. 2002. № 7.

Боярышник // Знамя. 2003. № 4.

Конь Горгоны / М. А. Амелин. М.: Время, 2003. 124 c.

Девять измерений: Антология новейшей русской поэзии. М.: НЛО, 2004.

Древневосточные мотивы // Арион. 2004. № 2.

Двум // Знамя. 2005. № 9.

Загрубелый воздух // Октябрь. 2005. № 3.

Продолжение «Веселой науки», или Полное собрание всех Брюсовых изречений, пророчеств и предсказаний, на разные времена и случаи данных // Новый мир. 2005. № 1.

Дети Ра. 2006. № 5.

Единственный Одиссей // Новый мир. 2006. № 9.

Пометы на полях // Знамя. 2008. № 1.

Храм с аркадой // Знамя. 2008. № 6.

Гнутая речь / М. А. Амелин. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011. 464 с.

Юрий Арабов

или

«Так почему ты бредишь, что жизнь сиюминутна?..»

О чем стихи Юрия Арабова? О том, что недоговорено в его прозе – романной и сценарной. С позднесоветских времен бури и натиска, когда Арабов был среди вдохновителей вольного и полуподпольного клуба «Поэзия», изменилось многое. Арабов приобрел заслуженную репутацию киносценариста-классика, стихи же пишутся вроде бы только ради автокомментария к «главным» текстам, от случая к случаю… Впрочем, есть во всем этом свое лукавство, какая-то закономерная «ирония судьбы». Известно ведь, что только время расставляет акценты: в конце концов и певец Лауры воспринимал свои любовные сонеты как нечто частное и незначительное по сравнению, например, с трактатом «О презрении к миру»…

У Арабова есть своя тема, своя нота, безошибочно узнаваемая в его стихах на протяжении многих лет. Жизнь в ожидании вечно свершаемого таинства и чуда, которое присутствует в мире и сейчас, но забыто, погружено в сумятицу навязанных идеалов и принудительных легких удовольствий, заслонено всеобщей уверенностью в преобладании посюсторонних истин: конкурса Евровидения – над Пьером Булезом, телерепортажей об избрании нового понтифика – над обетами искупления и покаяния. Арабов словно бы самого себя убеждает: нет, все не так, спокойствие, только спокойствие! Ничто не забыто, не кануло, пусть даже и не всем это очевидно, – ничто под луною не меняется! Имеющий уши и глаза расслышит, различит музыку сфер сквозь заезженные фонограммы, у него – слышащего и видящего – свои цели:

Выдерни из себя это,Выкраси и выброси,То, что ночами шептал при светеИ днем мусолил в кромешной сырости.Выдерни, выкраси, растопчи,Запрячь в стреху или под колесаТрактора, что всегда «ап-чхи»Говорит со времен еще Наркомпроса.Будь хотя бы блондином на фоне снега,Будь хотя бы брюнетом на фоне ночиИ, как ангел, здесь не оставив следа,Уйди на небо из многоточий.

Искаженная чередою железных веков мелодия, по глубокому убеждению героя стихотворений Арабова, продолжала звучать всегда, в том числе, конечно, и в благословенные времена так называемого застоя, когда для каждого был открыт путь внутреннего сопротивления и автономного движения к подлинной жизни вопреки жизни ложной и навязанной извне. Так думает герой Арабова. А вот Евгений Бунимович, соратник Арабова по клубу «Поэзия», в хрестоматийных строках описывает тогдашние времена и нравы совершенно иначе:

В пятидесятых –рождены,в шестидесятых –влюблены,в семидесятых –болтуны,в восьмидесятых –не нужны…

Арабов пишет о том же, о тех же, но – прислушаемся – дьявольская разница! С одной стороны, конечно,

Это было время, когда стреляли в других,Ну а ты – только сигарету.Это было время, когда давали под дыхИ собак запечатывали в ракету.

Однако приглядимся: жизненная траектория родившихся в семидесятые имеет у Арабова совершенно иной вид. Да, влюблены были в шестидесятых (и в шестидесятые), но болтунами не были никогда, предпочитали молчание, а потому не испытали ни перестроечных иллюзий, ни постсоветских разочарований.

Кто кидал коктейль Молотова на врага,Тот счастливее тех, кто его распил.Я хлебал коктейль Молотова в года,Когда каждый носил в глубине распил.…………………………………Наши следы в кабаках везде,А вот Христос не оставил следов,Потому что ходил по воде.Из закусок были орех расколотый,Двое шпрот, обветренных, как наждак.И нам подавали коктейль из Молотова,Чтобы мы заливали внутри рейхстаг.

Главные события всегда происходят «внутри» сознания, а значит – мало зависят от того, какое тысячелетье на дворе. Самое главное – что с чем сравнивать! В перспективе большого времени культуры подробности приобретений и утрат перестроечных иллюзий выглядят неразличимо мелко и бледно. Необходимо сопоставлять не тучные годы со скудными, но видеть родство любых сегодняшних дней с временами, когда вершились главные, доселе не канувшие в небытие смыслы:

Еще не дождь, но пока не снег,И гарь на ангелах городских.Светофор говорит пешеходам: «Нет».И дальше не видно следов никаких.И дальше не видно обычных людейС халвой, подарками для родных.Лишь тьма и поступь слышна зверей…

Упоминание о халве прозрачно отсылает к Бродскому (точнее говоря, к его известнейшему «рождественскому» стихотворению), и эта отсылка для Арабова фундаментально важна. Только сопрягая времена и смыслы, можно избежать насильственной деформации сознания, которая происходит тем более целенаправленно, чем более свободными, «демократичными» кажутся правила повседневной игры в жизнь:

Несколько политологовРаздели меня донага.Несколько политологовВыудили из подкорки врага.Несколько политологовИ несколько эндокринологовНе оставили мне ни фига.Я с утра был то Лазарем, то Христом,Сам себя оживив и поставив стоймя.Я с утра говорил с говорящим кустом, –Человека гораздо труднее понять…Но в этом кусте скрывался не Иегова,И куст горел по всем каналам «на пять»…

Голос Юрия Арабова слышен не всем, он (по Баратынскому) «негромок» в отличие от многих меньше проживших на свете стихотворцев, культивирующих колоритное устное фестивальное чтение, «незаурядную» лексику и вообще «социальную» поэзию. Но «всякому городу нрав и права», как говаривал Григорий Сковорода. Для того чтобы прибор (ну хоть тот же телевизор, к примеру) продолжал работать, вовсе не нужно, чтобы все телезрители были телемеханиками. Арабов вполне ясно осознает свои задачи, честные и частные, но от этого не менее, а наоборот – более значительные: