Курортное убийство - Жан-Люк Банналек

– У вашего деда была внебрачная связь?

– Да, у него была связь с молодой француженкой с юга. Это было в начале тридцатых. Связь эта продолжалась недолго.

– Но все же она не была и мимолетной, она продолжалась больше двух лет, – поправила мужа Катрин Пеннек.

Он укоризненно взглянул на жену.

– Все было, как всегда, банально. Женщина забеременела и вернулась домой, на юг, к своей семье. Мой дед не часто виделся со своим внебрачным сыном. Он умер, когда Андре было около двадцати лет. Я вообще не думаю, что кто-то знает эту историю во всех подробностях, кроме, разумеется, самого Андре.

Дюпен старательно записывал все, что рассказывал Луак Пеннек.

– Фраган Делон действительно был близким другом вашего отца?

– Да, они были старыми друзьями. Дружили с детства. Старик Делон очень замкнутый и необщительный человек. Он тоже давно остался один. Его жизнь нельзя назвать счастливой.

Надо поговорить с Делоном, подумал Дюпен. Эта мысль пришла ему в голову уже после разговора с мадам Лажу.

– Вы сами хорошо знакомы с Фраганом Делоном?

– Нет, не особенно.

– Вы знакомы с завещанием вашего отца?

Вопрос был задан неожиданно, без всякого перехода. По лицу Пеннека скользнуло легкое раздражение.

– Вы имеете в виду документ? Нет, не знаком.

– Вы никогда не говорили с отцом на эту тему?

– Разумеется, говорили. Но самого завещания я не видел. Отец хотел, чтобы я унаследовал отель, и мы часто об этом говорили уже много лет.

– Я рад это слышать. Это великолепный отель и очень известный.

– Да, но это величайшая ответственность. Управлять таким отелем нелегко. Отец управлял им тридцать шесть лет. Он вступил в права наследования в возрасте двадцати восьми лет. Отель основала в 1879 году моя прабабушка Мари-Жанна. Но вы это, без сомнения, знаете.

– Она была истинной дочерью рода Пеннеков, она умела прозревать будущее. Она понимала, что грядет эпоха туризма. И естественно, эпоха художников. Она знала их всех, всех до одного. Ее похоронили в одной могиле с Робертом Уайли, американским художником. Это что-то да значит. – Голос мадам Пеннек дрожал от гордости.

У Дюпена появилось нехорошее предчувствие, что сейчас ему снова придется от начала до конца выслушать историю отеля «Сентраль» и «Школы Понт-Авена». Любой бретонский школьник – разбуди его среди ночи – мог наизусть рассказать историю отеля и художественной школы. Мари-Жанна Пеннек действительно сумела разгадать знамение времени: изобретение «летних дач», появление моды на приморский отдых с обязательными пляжами, солнечными ваннами и купанием. Поняв это, она открыла на муниципальной площади деревни простенькую гостиницу. Роберт Уайли был первым приехавшим сюда художником. Собственно, он приехал в Понт-Авен еще в 1864 году, а потом за ним потянулись его друзья, очарованные местной «совершенной идиллией». Сюда приехали ирландцы, голландцы, скандинавы, потом швейцарцы, и только десятилетием позже появились здесь и французские художники. Тем не менее местные жители называли всех обитателей этой колонии «американцами». В 1886 году сюда приехал Гоген; из колонии художников возникла «Школа Понт-Авена», где родилась новая, радикальная живопись.

Естественно, в Бретани вообще и в Понт-Авене было многое, что привлекало сюда художников. Они ехали сюда, в древнюю страну кельтов, в Арморику, «страну моря», как называли ее галлы. Волшебные ландшафты, немые свидетели таинственной эпохи – эпохи менгиров и дольменов, времен страны друидов, легенд и величественного эпоса. Они приезжали и потому, что Моне уже облюбовал это место и, расположившись на Иль-де-Круа, острове, который невооруженным глазом виден от устья Авена, писал поразительные пейзажи. Возможно, они бежали от цивилизации, чтобы обрести исконную простоту, нечто универсальное, истинное, то, что заключалось в крестьянских обычаях и старинных празднествах. Их привлекала также непобедимая тяга бретонцев ко всему чудесному и мистическому. Это были главные причины, но несомненно, что огромную роль в этом сыграли хозяйки обеих гостиниц – Жюли Гийу и Мари-Жанна Пеннек – своим беззаветным и бескорыстным гостеприимством. Обе видели свою задачу в том, чтобы сделать «величайшую мастерскую под открытым небом» насколько возможно более уютной и комфортной.

– Да, господин Пеннек, это и в самом деле миссия, а не просто бизнес.

Дюпен и сам был удивлен патетикой своего тона. Воспоминания о великом прошлом ободрили супругов.

– Когда вы увидите завещание?

По лицу Пеннека снова пробежала тень.

– Пока не знаю. Надо позвонить нотариусу и договориться о встрече.

– Ваш отец собирался упомянуть в своем завещании кого-то, кроме вас?

– Почему вы спрашиваете? – Пеннек помедлил, потом добавил: – Естественно, я этого не знаю.

– Вы собираетесь что-нибудь менять?

– Менять? Что менять?

– Менять что-то в отеле, в ресторане.

Комиссар Дюпен тут же понял, что его вопрос прозвучал довольно бестактно; он и в самом деле был сейчас неуместен. Он и сам не понял, почему вдруг у него вырвался этот вопрос. Впрочем, разговор затянулся, и его следовало закончить.

– Я хочу сказать, что вполне оправданно – и даже необходимо – при смене поколений вносить в дела что-то новое. Только так сохраняется старина, только так поддерживаются традиции.

– Да, да, вы правы. Но мы об этом пока не думали.

– Конечно, я очень хорошо вас понимаю. Это был совершенно неуместный вопрос.

Пеннеки выжидающе смотрели на комиссара.

– Как вы считаете, ваш отец рассказал бы вам о какой-то серьезной ссоре, о серьезном конфликте, если бы он имел место?

– Да, конечно. Во всяком случае, я в этом уверен. Правда, он был очень упрямым и своенравным человеком и всегда руководствовался только своими идеями.

– Я отнял у вас слишком много времени, прошу меня извинить. Мне действительно пора идти. У вас траур. Такое ужасающее преступление.

Мадам Пеннек многозначительно кивнула.

– Благодарю вас, господин комиссар. Вы делаете все, что в ваших силах.

– Если вы вдруг что-то вспомните, сообщите мне, пожалуйста. Я оставлю вам мой номер телефона. Не медлите, звоните, что бы это ни было.

Дюпен положил на столик визитную карточку и закрыл блокнот.

– Мы обязательно позвоним.

Луак Пеннек встал, за ним поднялись его жена и Дюпен.

– Надеемся, что вы быстро справитесь с этим делом, господин комиссар. Мне станет намного легче, когда я узнаю, что убийца моего отца схвачен.

– Я сразу сообщу вам, как только появятся какие-то новости.

Луак и Катрин Пеннек проводили Дюпена до дверей и подчеркнуто вежливо с ним попрощались.

День и в самом деле выдался просто фантастический. По бретонским меркам было очень жарко – столбик термометра поднялся выше тридцати градусов. В доме Пеннеков было душно, и комиссар был рад выйти наконец на свежий воздух. Дюпен любил постоянный, почти незаметный бриз с Атлантики. До него вдруг дошло, что утро уже в самом разгаре. Время летело совершенно незаметно. В такую погоду все люди были на море, и Понт-Авен даже здесь, в районе гавани, казался вымершим.

Была самая низкая точка отлива. Лодки, накренившись, лежали на илистом дне, словно прилегли отдохнуть. Вид был очень живописным. Дюпен все время забывал, что Понт-Авен отчетливо делится на две части – верхнюю и нижнюю, у гавани; точнее, на речную и морскую, которые, хотя и непосредственно переходили одна в другую, разительно отличались пейзажем, постройками и настроением. Дюпен был уверен, что и эта особенность Понт-Авена очаровывала художников. Он хорошо помнил, как в первый раз приехал сюда из Конкарно и припарковал машину на площади Гогена. В этом городке все было по-другому, не так, как в иных местах. Здесь другим был даже воздух. В Конкарно люди вдыхали неповторимый запах соли, йода, водорослей и ракушек, принесенный с необъятных просторов Атлантики, аромат яркого неземного света. Здесь, в Понт-Авене, пахло рекой, влажной тяжелой землей, сеном, деревьями, лесом; долиной и тенями; грустным туманом. Здесь пахло сушей. Здесь проходила граница между «Арморикой» и «Аргоатом» – так в кельтском языке называют «страну моря» и «страну деревьев». Только приехав сюда, Дюпен узнал, что вся жизнь бретонцев – с древности до наших дней – соткана из противоречий и противопоставлений. Никогда раньше Дюпен не мог себе представить, что оба мира – мир суши и мир моря – могут соседствовать так близко и в то же время быть такими чуждыми друг другу. Понт-Авен был Аргоатом, сушей, воплощением крестьянского быта и сельского хозяйства. Но здесь же была и Арморика, именно здесь, сразу ниже гавани, где в полном согласии сходились река и море. Иногда можно было – и об этом гордо рассказывала огромная доска – с трехсотметровой, выложенной камнем исторической набережной «Rive droite» полюбоваться внушительными парусными кораблями, и это зрелище не оставляло никаких сомнений в том, что находишься на море.