Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

– П-по… – Он мучительно выгибает брови. – Я-ян П-по…

– Отлично! Так вот, дорогой Ян. Вы любите оперу?

Похоже, это окончательно сбивает его с толку.

– К-конечно.

– А я – нет. Так вот, о деле. Я оскорблен…

В груди у меня вдруг оказывается нечто мертвое. Точно на месте сердца – резиновый кальмар, распустивший вялые щупальца.

– …и желаю драться.

Давайте поговорим о ненависти.

Я ненавижу:

Ноты и клавиры.

Ненавижу: либретто и гаммы.

Гремящий рояль в гостиной.

Мужские распевающиеся голоса.

а-А-а-а-А-А-а.

Ненавижу.

Ария клокочущей ненависти для низкого голоса и фортепиано, исполняется в тональности ре минор.

Еженедельные музыкальные вечера у Дантонов. Отец высокий, сухощавый, в гражданском костюме в тонкую полоску, черный галстук. Встречает гостей. Мама за роялем (белое платье… низкий приятный голос, теперь редко поет сама, часто хворает… жаль, красивая женщина, слышу я голоса), впервые вышла после долгой болезни. Она худая и бледная, играет чуть неловко, механически, часто сбивается – но все вокруг уверяют, что она прекрасна. Да, прекрасна! Увлеченные люди.

А потом они начинают петь…

Я знаю, что вы хотите спросить.

Да, я умею.

– АААА, – я опираю голос на грудь. Он взвивается под потолок, летит вперед, наполненный металлом и обертонами, поддержанный посылом и вибрато. – ДЕЕ-ЛИИИ-ДААА! – раскатываю я начальную фразу из «Левиафана».

По крайней мере, меня учили.

Воспоминание юности: меня заставляют.

На самом деле я тайно готовлюсь к поступлению в Навигацкую школу – туда принимают с четырнадцати. Под подушкой у меня учебник математики, голова заполнена уравнениями квадратного корня, в пальцах – сплошная тригонометрия. Я мечтаю быть моряком и совершать подвиги, как Морской Гром (нет, Гром уже – для маленьких!). Как Горацио Хорнблауэр.

А меня знакомят с новым учителем. Маэстро Доменико Туччи.

Где родители брали этих итальянских маэстро? Выписывали по почте? Кетополис все-таки не Европа. Здесь не ткнешь пальцем в первого попавшегося гондольера, чтобы он оказался учителем пения.

У отца был красивый, хотя и слабоватый тенор. У мамы – драматическое сопрано. А я иногда переходил на такой бас, что люди пугались…

Взросление. Ломка голоса.

Маэстро должен был помочь мне ее пережить. С наименьшими потерями – я ведь будущая звезда. Хотя уже не красная, и не сморщенная – мое упущение, каюсь. К тому времени я уже смотрел на няню сверху вниз. Представлял, как подхожу к ней в морском мундире – суровый и обветренный, со шрамом через левую щеку, – встаю на одно колено и дарю букет скромных фиолетовых цветов. Она, конечно… А я… Дальше обычно начинались эротические фантазии. Впрочем, я отвлекся.

Искусство бельканто. Ненавижу!

Маэстро говорит мне: представьте, молодой человек, что у вас пустая голова (надеюсь, труда это не составит?), и медленно, аккуратно направьте звук в свод черепа. Если почувствуете в голове нарастающий звон – значит, вы все делаете правильно. Это включаются верхние резонаторы. Затем вам нужно мысленно соединить вибрации диафрагмы с вибрациями черепа. Тогда начнет звучать все тело.

Главное, повторял маэстро торжественно, пустая голова.

…Похоже, люди оперы так привыкают держать голову пустой, что это отражается на лице.

Я знаю много таких хитростей.

Вот еще одна: настоящий певец поет пятками.

…Только я-то собирался в офицеры. Бедный Туччи. Через пятнадцать минут маэстро начал гоняться за мной с линейкой, крича и ругаясь «кретино» и «идиото». Так мы и бегали вдвоем вокруг рояля, пока на шум не явилась мама.

То есть учитель из него получился никакой.

Но он был самый интересный.

Я – человек, прыгнувший со скалы. Мне остается только наслаждаться полетом.

В офицерской кают-компании висит портрет Его Королевского Величества Михеля III. В породистых чертах короля застыла неуверенность, словно даже кисть художника не в силах совладать с монаршей мягкостью. Жаль, что здесь нет еще одного портрета – для контраста. Канцлер вообще не любит своих изображений. Но если бы такой портрет нашелся, думаю, это был бы злой, грубый, преувеличенный рисунок дешевой канцелярской тушью. Пятна и чернильные тени. Монопод. Зловещий одержимый гений из бульварных графических романов. К тому же, по слухам, неграмотный.

К чему я это говорю?

Офицеру броненосного флота положено Канцлера не любить, а к Его Величеству относиться с почтением.

Хотя первый – достойный уважения тиран, а второй – медуза. Попробуйте относиться с почтением к чему-нибудь столь же аморфному. Но все-таки у меня во лбу сверкает металлический кальмар – герб королевской династии. Это обязывает. Мы, морские офицеры, служим не личности, а символу…

Я снимаю фуражку и сажусь за стол. На кокарде кальмар холодными железными щупальцами обвивает адмиралтейский якорь.

Кстати, совсем забыл:

Первое правило кают-компании – никакой политики.

Это мешает нормальной работе пищеварительной системы.

Часы отбивают три часа ночи. Меня мучает жажда. Я беру металлическую кружку и открываю кран. Пшш, то-то-ток. Плюясь и брызгая, льется горячая вода. Это вода из корабельного опреснителя – «Игефельд» стоит под парами в ожидании скорого выхода в море. И, значит, все системы работают. Теоретически.

Я делаю глоток. Обжигаюсь – ч-черт.

Вода отдает ржавчиной и машинным маслом.

Когда я допью до конца, на стенках кружки останутся темные разводы.

Капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер выходит в сиамском шелковом халате; завязывает пояс, садится в кресло. Тщательно, чтобы ничего не упустить, зевает. На полах темно-зеленой ткани распускаются громадные красные цветы. Кнопка вызова караула – прямо перед ним: латунная, отполированная. От частого использования, что ли? Только протяни руку. Вместо этого капитан переводит один из рычажков в положение «включено». Ди-дзинь. Нахтигер снимает трубку корабельного телефона – раструб отсвечивает медью:

– Тим, кофе, пожалуйста.

В халате он похож на знатного сиамца, мандарина. Узкоглазые «аристо». Там, у себя на материке, они правили жизнью и смертью, казнили и миловали; здесь работают в киторазделках и прачечных. В клубах пара, с обваренными красными руками – они смотрят на нас из влажной полутьмы. И молчат. Раскосые, ничего не выражающие глаза их загадочно… ужасны?

Сиамцы никогда ничего не забывают. Как слоны.

Капитан поднимает голову и словно видит меня впервые. Молчание. Тихий гул вентиляторов. Тикают часы: тик, ток, тик, ток.

– Господин капитан, – говорю я.