Под кровью — грязь - Александр Золотько

   – Кончил? – спокойно спросил женский голос, – Нужно знать меру. Когда яйца отойдут – помоешься и спускайся вниз, кушать. Слышишь меня?

   Агеев кивнул.

   – Вот и хорошо. А будешь себя хорошо вести – мы продолжим наше знакомство. Только чур, я сверху.

   Если нельзя – то очень хочется. Страшно хочется. Безумно. И наоборот, мрачно подумал Гаврилин, не открывая глаз. Если очень чего-нибудь хочется, то этого, естественно нельзя. Гаврилину очень хотелось спать. Чтобы понять, сколько именно ему удалось поспать, нужно было поднять неподъемные веки, а если судить по ощущениям – минут пятнадцать, не больше.

   А диванчик казенный, между прочим, так себе. С ярко выраженными пружинами и запашком. Сколько поколений наблюдателей на этом диванчике пытались перехватить немного сна, но их будил на редкость мерзкий зуммер?

   Точно, зуммер. Гаврилин разом сел все и попытался открыть глаза. Его разбудил зуммер. На пульте, который он обесточил, согласно инструкции, перед тем как лечь спать. Спать, спать, спать – слово просто замечательное. Если бы не зуммер…

   Твою мать, Гаврилин с трудом открыл глаза и подошел к пульту. Ну да, ну да, все огоньки светятся и мигают. Особенно огонек возле телефонной трубки.

   – Да! – сказал Гаврилин в трубку и сам восхитился, насколько сонно прозвучал его голос.

   – Я вас разбудил, кажется.

   – Да, – сказал Гаврилин.

   – Это Артем Олегович, – наконец представился голос в трубке.

   – Здравствуйте, Артем Олегович, – прийти в состояние субординации Гаврилин смог не сразу, но даже сквозь дремлющий мозг продралась мысль о необходимости сменить тон. Начальство есть начальство даже… Чтоб тебе пусто было, даже в шесть часов утра. Ему удалось проспать не пятнадцать минут, а целый час.

   – Вы не могли бы приехать ко мне.

   – Прямо сейчас? – Гаврилин сказал и тут же понадеялся, что хамство в голосе было не слишком слышно.

   – Нет, что вы. Вечером, около семнадцати, ко мне в кабинет.

   Вечером! К семнадцати! Отец родной! Люблю. Это целых десять, нет, одиннадцать часов на личную жизнь.

   – Понял, буду в семнадцать ноль-ноль. – А теперь спать и…

   – Нам нужно будут поговорить о вашем подопечном.

   – Хорошо.

   – И поезжайте сейчас домой. – Гаврилин покосился на диван и промолчал.

   – Поезжайте, поезжайте, такси уже должно было подъехать к вам. Спокойной ночи.

   И пульт выключился. Вот такие пироги. Гаврилин покрутил в руках телефонную трубку, положил ее на место. Пол у них холодный. Гаврилин потратил несколько секунд на то, чтобы осознать, что стоит он на полу босыми ногами. Слишком много информации с утра пораньше. Гаврилин потер лицо. Потряс головой.

   Вот что сейчас самое главное? Такси. Гаврилин поискал глазами вешалку со своей курткой и даже было шагнул к ней. Стоп. Порядочные люди сначала обуваются.

   Гаврилин сел на диван, сунул ноги в ботинки и медленно завязал шнурки. Голова никакая и во рту мерзкий привкус. Домой. И шляффен, как говорят друзья-немцы. Можно еще немного шнапс дринкен, перед тем как шляффен.

   Да что ж такое, чего это он так раскис. Бегом надо, бегом. Гаврилин надел куртку, кожаную кепку, открыл дверь (два замка и засов, согласно инструкции), щелкнул выключателем и вышел в коридор.

   – Доброе утро, – сказал сидевший в кресле возле самой входной двери дежурный.

   – Доброе, – ответил Гаврилин. Вот дежурный – молодец. Бодрый, словно не просидел здесь всю ночь. – Там машина за мной не приехала?

   – Только что, – ответил дежурный, глянув на монитор, – такси.

   – Тогда я пошел.

   Дежурный нажал кнопку на столе, замок на двери щелкнул. Гаврилин толкнул ее и вышел на лестничную клетку. Дверь у него за спиной сразу же закрылась. Вот что может быть хуже, чем ходить полусонному, подумал Гаврилин, спускаясь по лестнице со второго этажа. Дверь на выходе из подъезда открылась автоматически, Гаврилин помахал рукой в сторону видеокамеры слежения и вышел на улице.

   Подойдя к заляпанной грязью «волге», Гаврилин понял, что может быть хуже прогулок в полусонном состоянии. Только прогулки в полусонном состоянии по такой погоде.

   Сырой холод мгновенно пробрал Гаврилина насквозь. Водяная пыль висела в воздухе, неприятно оседая на лице и руках. Гаврилин поднял голову. Неба, как обычно, не видно. Угрюмый Гаврилин, на угрюмой улице, под угрюмым небом. Гаврилин открыл дверцу такси и заглянул вовнутрь. И с угрюмым таксистом.

   Переговоры прошли в деловой обстановке, констатировал мысленно Гаврилин, когда машина тронулась. Таксист молчал, слава Богу, это, наверное, из-за того, что Гаврилин сел на заднее сидение. Или настроение у таксиста плохое. Да какая, к черту, разница?

   Просто Саша Гаврилин всячески пытается отвлечься от мыслей о прошедшем телефонном разговоре и грядущей личной встрече.

   Напророчил. Сам ведь сидел и думал о том, что начальство, наконец, может начать задавать вопросы. Только вот о чем? Разговорчик, между прочим, может получиться веселенький. Но, может, оно и к лучшему. Во всяком случае, можно будет избежать неопределенности.

   С таксистом пришлось расплатиться. Гаврилин восхитился своим начальством. Мог бы прислать и свою машину, уважаемый Артем Олегович, а не разорять подчиненных. Вот взять и потребовать возмещения расходов. Эта мысль немного развеселила Гаврилина.

   Лампочка в лифте еле светилась. И в этом тоже есть свои плюсы, подумал Гаврилин, не заметно грязи и мусора под ногами. Если бы еще и запах удалось не замечать!

   Гаврилин вышел из лифта, достал из кармана куртки ключи. Перспектива разговора с начальством его несколько волновала. Спать все равно хотелось, но чистота желания куда-то ушла.

   В семнадцать ноль-ноль. Гаврилин вошел в квартиру, закрыл за собой дверь, включил свет в коридоре. В семнадцать ноль-ноль. Разделся и прошел на кухню. Открыл холодильник и задумчиво посмотрел в него. Есть или не есть? Вот в чем вопрос. Или не есть, решительно сказал себе Гаврилин и захлопнул холодильник.

   В семнадцать ноль-ноль в кабинете. Гаврилин покрутил кран. Горячей воды нет. От одной мысли о холодной, Гаврилина передернуло. Но руки мыть все равно придется.

   Нельзя давать себе расслабляться. Подбодренный этой мыслью Гаврилин умылся, расстелил диван, задернул шторы на окне. Солнца один хрен не будет, но обряд должен быть соблюден.

   А возле пульта было теплей, мелькнула мысль, когда Гаврилин лег в холодную постель. Спать. Все хорошо, спать.

   Хрен тебе, Сашенька, а не спать. Теперь твоему организму захотелось подумать и поразмышлять. Это он сразу не оценил, спросонья. Это ведь ему сам Артем Олегович звонил. Не секретарша его, не координатор, в конце концов, а лично.

   И судя по всему, сам великий и недосягаемый ночь не спал из солидарности с Гаврилиным. И лично побеспокоился о его отдыхе. С чего бы такая любовь?

   Гаврилин вспомнил, что не установил на будильнике время. Проклиная все, от погоды и холодных батарей, до начальства и себя, Гаврилин вылез и почти нагревшейся постели и взял с книжной полки будильник.

   В семнадцать ноль-ноль в кабинете, час на дорогу, час на поесть и привести себя в порядок – подъем у него сегодня в пятнадцать. Сейчас почти семь. Итого – восемь часов здорового полноценного сна.

   Только не надо вот этого самокопания и предположений. Спать.

   Гаврилин лег, повернулся на бок и неожиданно для себя уснул.

   Палач ждал, и это ощущение было ему неприятно. Или непривычно. Ждать он умел, но ожидание всегда было для него подготовкой к действию, когда нужно было из состояния покоя стремительно вдруг разом выплеснуть накопленную энергию, встать на самый край.

   А сейчас нужно было просто ждать. А потом просто наблюдать за тем, как люди будут исполнять роль его оружия. Странное, противоестественное состояние. Он будет использовать ненадежных, слабых людей в качестве орудия своей воли. И он даже представить себе не может, как они поведут себя.

   Это тоже было непривычно. Прежняя его группа… Палач старался не вспоминать о группе. Он чувствовал свою вину в том, что произошло с Дашей и Володей, в глубине души он был уверен, что нужно было тогда бросить все и идти с Володей, может быть сейчас с ним были бы они, а не эти людишки.

   С Дашей и Володей они были одним целым, в них он был уверен и перед началом операции никогда не испытывал этого щемящего чувства неуверенности. Их тройка была неуязвима, пока он не сделал своего выбора между приказом и эмоциями.

   Он и не мог сделать другого выбора. Оружие вообще не имеет эмоций, не должно их иметь. Он смог остаться безжалостным тогда, поэтому он может не испытывать жалости сейчас. И вообще никогда.