Изломанный аршин: трактат с примечаниями - Самуил Лурье

И понравилось! До сих пор приятно вспомнить, как лебезил Вольтер, даром что мировое светило, перед интуристом, предъявившим рекомендательное письмо императрицы; как поддакивал, улыбался и кивал.

С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.Пророческих очей не простирая вдаль,Там ликовало всё. Армида молодая,К веселью, к роскоши знак первый подавая,Не ведая, чему судьбой обречена,Резвилась, ветреным двором окружена.

Ну да, ну да, все историки осуждают несчастную Марию-Антуанетту за расточительность и легкомыслие. Любила дурочка подать знак к роскоши. Но это всё, простирающее, не простирающее вдаль пророческие (с какой стати у всего они пророческие?) очи, — это же чистый Гоголь, выбранные места. Не завидую вам, г-н переводчик. Тем более что меня-то вознаградит следующая строка — а вас?

Ты помнишь Трианон и шумные забавы?

Всю жизнь задаю себе этот вопрос. Какой-то в этой строке ход — глубже человеческого голоса.

Но ты не изнемог от сладкой их отравы;Ученье делалось на время твой кумир:Уединялся ты. За твой суровый пирТо чтитель промысла, то скептик, то безбожник,Садился Дидерот на шаткий свой треножник,Бросал парик, глаза в восторге закрывалИ проповедовал.

Ничего не понимаю. Как это — садился за пир на треножник? Что вообще тут рассказано? Как Ю*** читал сочинения Дидро — или как слушал его лекции — или как, судя по следующей строке, — пьянствовал с ним и его друзьями?

И скромно ты внималЗа чашей медленной афею иль деисту,Как любопытный скиф афинскому софисту.

Как хорошо. Как красиво. Как, в самом деле, — медленно. Как из-за этого ф гаснет звук, подобно свету. Говорю же: поэзия есть речь, похожая на свой предмет.

Но Лондон звал твоё внимание.

Лондон звал внимание. Как будто, не знаю, какой-нибудь князь Шаликов сочинял. Подавленный зевок. По плану-то дальше значился Амстердам — но попробуйте выдумать российскому петиметру приличное занятие в Амстердаме. Экскурсия на верфь? Морские ванны? Ужин на мельнице? В Лондоне можно хотя бы сводить его в парламент.

Твой взорПрилежно разобрал сей двойственный собор:Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,Пружины смелые гражданственности новой.Вот-вот: система сдержек и противовесов.Скучая, может быть, над Темзою скупой, —

— пустое «может быть» портит строку (и разрубает пополам следующую), зато вносит оттенок документальной достоверности: чужая душа — потёмки, мы просто пересказываем маршрут.

Ты думал дале плыть. Услужливый, живой,Подобный своему чудесному герою,Весёлый Бомарше блеснул перед тобою.Он угадал тебя: в пленительных словахОн стал рассказывать о ножках, о глазах,О неге той страны, где небо вечно ясно,Где жизнь ленивая проходит сладострастно,Как пылкий отрока восторгов полный сон,Где жёны вечером выходят на балкон,Глядят и, не страшась ревнивого испанца,С улыбкой слушают и манят иностранца.

Сам-то Бомарше остался в Англии, поскольку находился в командировке, в качестве спецагента — имея задание кого-то там отравить. Угадал тебя — нельзя, кажется, понять иначе, как: оценил масштаб личности. В терминах более зрелого социализма — прокнокал, что фраер не при делах, политика ему до лампочки, а не терпится попробовать заграничной клубнички. Ну и сплавил его в Испанию: типа там европеянки нежные доступней.

И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.Но тут Пушкину стало совсем скучно. И лень. И некогда.Благословенный край, пленительный предел!Там лавры зыблются, там апельсины зреют…О, расскажи ж ты мне, как жёны там умеютС любовью набожность умильно сочетать,Из-под мантильи знак условный подавать;Скажи, как падает письмо из-за решётки,Как златом усыплён надзор угрюмой тётки;Скажи, как в двадцать лет любовник под окномТрепещет и кипит, окутанный плащом.

Семь строк беспримесной халтуры, две последние просто смешны; а до чего фальшив риторический ход — о, расскажи ж; но будем считать, что это проба пера для «Каменного гостя».

Вообще надоело. Пора обедать. Что там дальше случилось на Ю*** веку? Великая Французская революция? Пять строк.

Все изменилося. Ты видел вихорь бури,Падение всего, союз ума и фурий,Свободой грозною воздвигнутый закон,Под гильотиною Версаль и ТрианонИ мрачным ужасом сменённые забавы.

Наполеоновские войны? Одной строки хватит за глаза:

Преобразился мир при громах новой славы.

И пора подводить положительный итог. Типа: всё прошло, все умерли, а Ю*** как ни в чём не бывало. Как огурчик. И поэтому молодец.

Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,Превратности судеб разительный пример,Не успокоившись и в гробовом жилище,Доныне странствует с кладбища на кладбище.Барон д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,Энциклопедии скептический причет, —

— чудесная строчка — цикада и сверчок! — и чудесная шутка: вот только что показали издалека группу западных умников (цветные камзолы, яркие жилеты, кружевные жабо), — но не успели мы мигнуть — одним-единственным словцом Пушкин перенёс их на грязную деревенскую улицу в какой-нибудь Кистенёвке: бредут гуськом, подбирая подрясники, — должно быть, по вызову: старуху какую-нибудь отпеть; жаль, Даламбер не поместился в строку; а вот Морле, который практически тут ни при чём, пришелся в самый раз: ямбическая фамилия.

И колкий Бомарше, и твой безносый Касти,

— см. Википедию, хотя вообще-то незачем, смысл не переменится: тот сатирик-сифилитик, про которого ты мне рассказывал; а хотелось бы думать: итальянский Барков, и как он был бы кстати; кто же и Ю***, если не Лука Му. ищев на персональной пенсии? —

Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страстиЗабыты для других. Смотри: вокруг тебяВсё новое кипит, былое истребя.

Немножко заунывно, — ничего, сейчас же исправим; про нынешних: кто там кипит-то? Чёрствые новые взрослые. Скучные ребята. Bourgeoisie.

Свидетелями быв вчерашнего паденья,Едва опомнились младые поколенья.Жестоких опытов сбирая поздний плод,Они торопятся с расходом свесть приход.Им некогда шутить, обедать у Темиры,Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры,Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.Один всё тот же ты.

В смысле — один ты всё тот же (но так даже торжественней). Хлебосол. Гурман. Ценитель изящного. Что ещё? Ах да: хранитель традиций.

Ступив за твой порог,Я вдруг переношусь во дни Екатерины.

Приближаемся к финальному комплименту. Жизнь прожита не зря и продолжается с толком:

Книгохранилище, кумиры и картины,И стройные сады свидетельствуют мне,Что благосклонствуешь ты музам в тишине,Что ими в праздности ты дышишь благородной.

Дышишь ими; заодно и благосклонствуешь им. Круто, правда?

Я слушаю тебя: твой разговор свободныйИсполнен юности. Влиянье красотыТы живо чувствуешь. С восторгом ценишь тыИ блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой.

Вот это необходимая строчка, козырная. И рифма наготове:

Беспечно окружась Корреджием, Кановой,Ты, не участвуя в волнениях мирских,Порой насмешливо в окно глядишь на нихИ видишь оборот во всём кругообразный.

Наконец-то. Возвращаемся к философии, через неё — к античности. Закругляем.

Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,В тени порфирных бань и мраморных палат,Вельможи римские встречали свой закат.И к ним издалека то воин, то оратор,То консул молодой, то сумрачный диктаторЯвлялись день-другой роскошно отдохнуть,Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

До чего хорошо. Какой вздох на последней цезуре. Весь текст сразу становится вдвое глубже. Это как в том стихе про Трианон: предложение идеально исполняет свою интонацию. А как искусно брошен в заключительные строки — блик от начальных. Вообще — мастерство не пропьёшь.