Жизнь Лаврентия Серякова - Владислав Глинка

Только на днях носил пакет в Гвардейский штаб и, ожидая, пока распишутся в получении, любовался в окошко на такую бронзовую колесницу над аркой. Теперь захотелось нарисовать ее, но не в фас, как видел, а в три четверти, чтоб яснее изобразить упряжь коней, высокий, покрытый орнаментом передок колесницы, вооружение воинов.

Лаврентий увлекся рисунком и не обратил внимания, что по коридору, дверь в который была полуоткрыта, послышались, приближаясь, чьи-то быстрые, твердые шаги. Только когда они замерли у самой двери и внятно звякнули шпоры, он оторвался от своей колесницы и посмотрел, кто это: не знакомый ли? Все топографы, жившие в том же доме Лисицына, носили по форме шпоры и нередко задерживались в чертежной департамента сверх положенных часов.

Но в дверях стоял сам начальник топографического отделения, полковник Генерального штаба Попов. Лаврентий поспешно соскочил со стола и вытянулся. Хоть слышно было, что Попов совсем не строгий, спокойный и ученый офицер, поэтому ждать от него грубости, да еще в почти что неслужебной обстановке, не приходилось, но кто ж его знает?

— Ты что же делаешь? — спросил дружелюбно полковник и вошел в комнату.

— Да вот рисую кое-что, ваше высокоблагородие, чтоб не заснуть.

Попов взял в руки лист.

— Очень, очень хорошо… И лошади и люди вполне удались… — говорил он, рассматривая. — С чего же ты срисовал? — Ища какой-нибудь картинки, он обвел глазами стол, глянул на руки Серякова.

— По памяти, ваше высокоблагородие. Видел третьего дня на Главном штабе…

— Где ты обучался?

— В Псковском батальоне военных кантонистов, там же был учителем. В 1843 году оттуда переведен в писаря, — отрапортовал Лаврентий.

Попов опять внимательно посмотрел на рисунки.

— Отец, что ли, у тебя художник или иконописец был?

— Никак нет, нестроевой рядового звания Самогитского гренадерского полка.

— Удивительно! Ведь ты, братец, чистая находка! У меня нет ни одного топографа, чтоб так рисовал. А в нашем деле это очень нужно. Хочешь ко мне перейти?

Серяков опешил от неожиданности. Но полковник и не ждал ответа. Он взял перо, которым рисовал Лаврентий, спросил фамилию, имя, записал на краю листа и сказал:

— Завтра же покажу барону, попрошу немедленно тебя перевести в топографы.

Давно замерли в коридоре шаги, а Серяков все стоял на прежнем месте, вспоминая случившееся. Потом лег на деревянный канцелярский диван и долго не мог заснуть. Но уже не от печальных размышлений, как бывало в последние месяцы.

Перевод в топографы означал, что у него будет работа куда более по душе. Черчение планов, раскраска их акварелью — все ближе к рисованию. Люди там куда образованнее, чем писаря, держат экзамен перед поступлением. Топографы все с унтер-офицерским званием, через восемь лет службы — верное производство в прапорщики. И не в строй, а в самый, можно сказать, полезный корпус. Больше половины топографов каждое лето проводят на съемках, живут по деревням в окрестностях Петербурга, под Новгородом, а то в Харьковской, Екатеринославской, Херсонской губерниях… Ох, как он по природе стосковался в этом каменном городе!.. А приработки по черчению планов, слышно, оплачивают выше переписки. Только бы директор согласился на перевод!

Во главе департамента стоял уже не генерал Клейнмихель, а барон Корф, про которого шла молва, что он — грубый крикун, людей ни в грош не ставит. Даже старшие чиновники и офицеры перед ним трепетали.

«Ну, авось Попов сумеет как нужно доложить, — успокаивал себя Лаврентий. — Да и не все ли равно барону, где какой-то солдат гнет спину: в канцелярии или в чертежной? А вдруг скажет: «Какое у него образование? Школа кантонистов? Мало. Нельзя перевести».

Наутро Серяков от волнения едва сидел на своем месте. Он ничего не сказал о вчерашнем разговоре товарищам и даже Антонову, встретившемуся в коридоре.

Директор, живший напротив, в деревянном аракчеевском доме, начинал прием ровно в десять часов. Около этого времени Лаврентий, как бы невзначай, вышел к лестнице и видел, как спустился к подъезду полковник Попов, при шпаге, с папкой дел для доклада.

Прошел томительный час. Серяков больше поглядывал за окно и на дверь, чем писал.

Вдруг полковник вошел в канцелярию.

— Серяков! — позвал он громко. — Завтра с утра явишься ко мне в чертежную. Его превосходительство переводит тебя в топографы с условием сдачи экзаменов через два месяца.

Писаря обступили Лаврентия:

— Что? Как? Сам просился?

Он рассказал все как было. Одни радовались, другие, не скрывая зависти, начали высчитывать, насколько он обгонит их по службе, если доведется им выслужиться в чиновники.

Вскоре подошло обеденное время, и Лаврентий поспешил в счетное отделение, чтобы порадовать Антонова своей новостью. Но тот уже знал ее. Улыбаясь, он обнял Серякова:

— Умен полковник! Разом соловья от петухов отличил.

Для приема в топографы с правами на будущее производство нужно было выдержать экзамен по программе уездного училища и, сверх того, быть осведомленным в глазомерной съемке, чтении и черчении планов. Два месяца на подготовку было для Серякова, что называется, «в обрез».

Жил он до экзаменов с писарями, ходил в старой форме, но с разрешения начальства не работал ни в канцелярии, ни в чертежной, а, сидя днем в пустой каморе, зубрил по учебникам и чертил на грифельной доске. На второй месяц пришлось бросить вечернюю переписку, покупать больше обычного свечей и заниматься полночи в столовой нижнего этажа. Не раз думал, что не успеет подготовиться, и бранил себя невеждой, тупицей.

Но в назначенное время, в середине октября, Лаврентий успешно выдержал экзамены перед комиссией из офицеров Генерального штаба и приказом барона Корфа был переведен в топографическую роту № 9, прикомандированную к департаменту, с одновременным производством в унтер-офицеры.

Настало время перебраться этажом ниже, в помещение топографов. Там было куда просторнее, в каждой комнате стояло два — три больших стола для вечерних занятий. Но расставаться с соседством Антонова, со своим углом, было все-таки грустно.

В последний вечер в булатовской зале Антонов выставил к чаю щедрое «отвальное» — калачи, копченую рыбу, тульские пряники. Старому писарю, видимо, тоже было грустно лишаться приятеля, уходившего на новую дорогу, но он держался бодро и говорил только о деловом. Сначала о том, какая «чистая» топографическая служба даже в офицерских чинах: нет у тебя множества подчиненных — значит, нет и возни с их продовольствием, обмундированием, строевой выучкой, а только инструменты, готовальня, бумага, кисти да краски. Потом рассказал, что Петр Петрович Попов не аракчеевским выученикам чета — слыхать о нем, что обращением вежлив, перед начальством спину не гнет, за своих топографов стоит горой. Наконец, Архип Антоныч пустился в рассуждения, что при отставке из этого корпуса сыщется всегда землемерная служба в любой губернии. Было видно, и сам он подумал, что ожидает полюбившегося ему юношу, и других расспросил. А в заключение, подсев на койку уже улегшегося Лаврентия, сказал:

— Ты, брат, не спеши переписку бросать. Покудова что к делу навыкнешь, узнают твою способность, а тут-то рука набита, заработок верный. Я вот также уже счетную часть знал, а всё пером не гнушался.

Совет показался Серякову дельным. И хотя новые товарищи посмеивались над ним, Лаврентий уже без недавних печальных размышлений исправно строчил лист за листом и посылал деньги матушке.

Немало пришлось израсходовать впервые в жизни и на свое новое обзаведение. Форма топографам полагалась драгунского образца: каска с черным волосяным султаном, шашка, шпоры. Одевались они щеголевато, вроде юнкеров в полках. Отличаться от товарищей Лаврентию не хотелось, и на пригонке мундира и рейтуз в ротной швальне он отвалил портным целую трешку, чтоб получше всё сделали.

В департаменте топографы пользовались особым положением. Начинали работу не в восемь, как писаря, а в девять часов, кончая ее тоже в три. Помещение, отведенное под чертежную, было просторное, светлое.

Полковник Попов дал Серякову всего несколько практических наставлений и посадил за копировку, чтобы «набить руку», поручив присмотреть за ним опытному топографу.

Поначалу Лаврентий сильно заробел. Красивые, четкие, тщательно отделанные вплоть до орнаментальных рамок карты и планы казались ему недосягаемым совершенством. В первые дни как ни был он тщателен и аккуратен, а не раз портил начатую работу и, сгорая от стыда, краснел почти до слез.

— Ничего, не боги горшки обжигают, — успокаивал учитель. — Поверь, поначалу я вовсе ничего не умел, а вот выучился же. Опять чередой побежали дни и недели. Отношения с новыми товарищами наладились быстро. Но все же наступавший 1846 год Лаврентий встретил не с ними, а этажом выше, за столиком Антонова, который, очевидно, был тронут этим.