Земля - Пэрл Бак

Его дяде часто приходилось продавать хлеб еще недозревшим. Иногда, чтобы получить хоть немного наличными деньгами, он продавал хлеб прямо на корню, чтобы не трудиться во время жатвы и молотьбы. И жена у дяди была глупая женщина, толстая и ленивая, любила сладко есть и постоянно требовала то того, то другого, и покупала новые башмаки в городе. Жена Ван-Луна сама шила башмаки и мужу, и старику, и себе, и ребенку. А что бы он стал делать, если бы она захотела покупать башмаки?

На стропилах в полуразвалившемся доме дяди никогда ничего не висело. А в доме Ван-Луна висел даже свиной окорок, купленный им у соседа Чина, — тот зарезал свинью, которая начала прихварывать. Свинью зарезали заблаговременно, пока она не отощала, и окорок был большой. О-Лан хорошо его просолила и повесила вялиться. Кроме того, с потолка свешивались еще две курицы, зарезанные, посоленные изнутри и провяленные.

И вот они сидели дома среди всего этого изобилия, когда подули с северо-востока зимние ветры, — жестокие и жгучие ветры пустыни. Через некоторое время ребенок уже мог садиться сам. Когда ему исполнился месяц, они отпраздновали этот день блюдом лапши, которая означает долгую жизнь, и Ван-Лун снова пригласил тех, кто был у него на свадьбе, и каждому подарил по десятку яиц, сваренных и окрашенных в красную краску, и всем, кто приходил поздравлять его, он давал по два яйца. И все завидовали ему и любовались его сыном, большим и толстым ребенком, с круглым, как луна, лицом и широкими, как у матери, скулами. Теперь, когда настала зима, его сажали на ватное одеяло, постланное уже не на землю, а на глиняный пол, и открывали дверь, выходящую на юг, чтобы было светлей, и в дом светило солнце, и ветер тщетно бился о толстые глинобитные стены дома. Скоро листья были сорваны ветром с финиковой пальмы у порога и с ивовых и персиковых деревьев на краю поля. Только в поредевшей рощице к востоку от дома держались еще листья на ветвях бамбука, и хотя ветер сгибал стволы вдвое, листья все еще держались. Пока дул этот сухой ветер, зерна пшеницы, лежавшие в земле, не могли прорасти, и Ван-Лун в тревоге ждал дождей. И дождь пошел неожиданно в тихий пасмурный день, когда улегся ветер и воздух был неподвижен и тепел, и все они сидели дома в довольстве и покое, смотря, как падают тяжелые, крупные капли дождя и впитываются в поле за двором и как льется вода с соломенной кровли, ровно подрезанной над дверью. Ребенок в изумлении протягивал руки, ловил летящие серебряные нити дождя и смеялся, и они смеялись вместе с ним. А старик присел на корточки рядом с ребенком и сказал:

— Другого такого ребенка не сыщешь и в десятке деревень! Мальчишки моего брата ни на что не обращают внимания, пока не научатся ходить.

А в поле проросли пшеничные зерна, и над влажной черной землей торчали нежно-зеленые острия всходов.

В такое время крестьяне ходили по гостям, так как все видели, что небо старается за них в поле и поливает их посевы, и им незачем гнуть спину и таскать ведра на шесте, перекинутом через плечо. И с утра они собирались то в том, то в другом доме и пили чай, и ходили из одного дома в другой, пробираясь босиком по узкой меже под большими зонтами из промасленной бумаги. Женщины сидели дома, шили башмаки, и чинили одежду, и готовились к празднику Нового года.

Однако Ван-Лун с женой не часто ходили в гости. В деревне, состоящей из полудюжины разбросанных в беспорядке домов, не было другого дома, где было бы так тепло и сытно, как у них, и Ван-Лун боялся, что если он будет якшаться с соседями, они начнут просить у него взаймы. Приближался Новый год, а у кого было вволю денег на одежду и на угощение?

Он сидел дома, и пока жена чинила и шила, он брал бамбуковые грабли и осматривал их, и если где-нибудь порвалась веревочка, он вплетал новую, свитую из собственной пеньки, и на место сломанного зубца он ловко вставлял новый.

И то же, что он делал с полевой утварью, жена его О-Лан делала с домашней утварью. Если глиняная посуда давала трещину, она не выбрасывала ее, как другие женщины, и не говорила, что нужно завести новую. Она перемешивала глину с землей, замазывала трещину и медленно нагревала ее, и посуда снова была, как новая.

И потому они сидели дома и радовались друг на друга, хотя они почти никогда не говорили друг с другом ничего, кроме нескольких отрывистых слов, вроде: «Ты оставила на посев семян от большой тыквы?»; или: «Мы продадим пшеничную солому и будем топить печь бобовыми стеблями». Изредка Ван-Лун говорил:

— Хорошая сегодня лапша.

И О-Лан отвечала уклончиво:

— В этом году у нас хорошая мука.

В этот урожайный год Ван-Лун получил от продажи зерна пригоршню серебряных монет сверх того, что им необходимо было истратить, и эти деньги он боялся держать в поясе и не говорил о них никому, кроме жены. Они вместе придумали, где держать серебро, и жена ловко выдолбила маленькую ямку в стене их комнаты за кроватью, заткнула дыру комочком земли, и она стала совсем незаметной. Но оба они, и Ван-Лун и О-Лан, втайне чувствовали себя зажиточными и запасливыми. Ван-Лун сознавал, что денег у него больше, чем он может истратить, и расхаживал среди соседей, довольный сам собой и всем окружающим.

Глава V

Приближался Новый год, и приготовления к нему шли в каждом доме по всей деревне. Ван-Лун отправился в город и там в свечной лавке купил квадратные листки красной бумаги, на которых золотой тушью были нарисованы иероглифы[1] счастья, и несколько штук с иероглифами богатства. Эти квадраты он налепил на свою утварь, чтобы она принесла ему счастье на Новый год. На свой плуг, и на ярмо быка, и на оба ведра, в которых он носил удобрение и воду, он наклеил по квадрату. И потом на двери дома наклеил полоски красной бумаги с написанными на них пожеланиями счастья, а над порогом — кружева из красной бумаги, разукрашенные узором и очень тонко вырезанные. Он купил красной бумаги, чтобы склеить новую одежду для богов, и старик сделал это довольно ловко своими трясущимися руками. И Ван-Лун взял ее и надел на двух богов в храме Земли и зажег перед ними курильницу в честь Нового года. И для дома он тоже купил две красные свечи, чтобы зажечь их под Новый год перед изображением бога, которое было наклеено над столом в средней комнате.

Ван-Лун снова пошел в город и купил свиного сала и белого сахару, и жена растопила белое сало и взяла рисовую муку, смолотую из своего риса между двумя жерновами, к которым можно было припрягать быка, прибавила к муке сала и сахару и замесила сдобное новогоднее печенье, такое, какое пекли в доме Хуанов.

Когда печенье было разложено на столе рядами, готовое для посадки в печь, сердце Ван-Луна переполнилось гордостью. Ни одна женщина в деревне не умела делать того, что сделала его жена, — испечь печенье, какое только богачи едят по праздникам. Часть печений она украсила красными ягодами и зелеными сухими сливами, уложив их так, что получились цветы и узоры.

— Жалко их есть, — сказал Ван-Лун.

Старик не отходил от стола, радуясь, как ребенок, ярким краскам. Он сказал:

— Позовем моего брата, твоего дядю, вместе с детьми — пускай они посмотрят!

Но сытая жизнь сделали Ван-Луна осторожным. Нельзя приглашать голодных людей смотреть на печенье:

— Не годится глядеть на печенье до Нового года: это приносит несчастье, — ответил он поспешно.

И жена, руки которой были перепачканы мукой и салом, сказала:

— Это не для нас. Мы не так богаты, чтобы есть белый сахар и сало. Я пеку их для старой госпожи в большом доме. На второй день я возьму с собой ребенка и понесу ей в подарок печенье.

В глазах Ван-Луна печенье приобрело еще больший смысл. Он был польщен, что его жена войдет как гостья в большую залу, где когда-то он стоял так робко и в такой бедности, и понесет своего сына, одетого в красное, и печенье, сделанное из лучшей муки, сахара и сала.

Все остальное на этот праздник Нового года потеряло всякое значение по сравнению с этим визитом. Примеряя новый халат из черной бумажной материи, он сказал только:

— Я надену его, когда пойду провожать вас к воротам большого дома.

В первый день Нового года он терпеливо перенес даже то, что дядя и соседи толпились в его доме, шумно поздравляя его отца и его самого, охмелевшие от еды и выпивки. Он сам уложил печенье в корзину, чтобы не угощать им простого народа, хотя ему было нелегко молчать, когда хвалили рассыпчатость и сладость простого белого печенья, и все время ему хотелось крикнуть: «Посмотрели бы вы на печенье, украшенное ягодами!» Но он промолчал, потому что больше всего на свете ему хотелось с достоинством войти в большой дом.

И вот, на второй день Нового года, когда женщины ходят в гости друг к другу, потому что мужчины хорошо угостились накануне, они встали на рассвете, и женщина одела ребенка в красный халатик и в сшитые ею башмаки с тигровыми головами и надела ему на голову, гладко выбритую самим Ван-Луном накануне Нового года, красную шапочку с маленьким золоченым Буддой, пришитым спереди, и посадила его на кровать. Ван-Лун быстро оделся, пока его жена снова расчесывала свои длинные черные волосы и закалывала их длинной посеребренной шпилькой, которую он ей купил, и, надевала свою новую черную одежду, сшитую из того же куска материи, что и его халат; на двоих пошло двадцать четыре локтя хорошей материи, а два локтя были, как водится, прикинуты для полной меры. Потом он понес ребенка, а она — печенье в корзине, и они отправились по тропинке через поля, опустевшие на зимнее время. И у больших ворот дома Хуанов Ван-Лун был вознагражден за все, потому что когда привратник вышел на зов женщины, то глаза его широко раскрылись, и он начал крутить три длинные волоска на бородавке и закричал: