Эвтаназия - Ирина Шанина

Мама расцвела; меня записали Василисой. На самом первом мероприятии, посвященном моему дню рождения, дядя Никита торжественно заявил, что девочка — даже к лучшему. В качестве примера напомнил присутствующим, как в русских сказках запутавшихся в проблемах богатырей выручала Василиса Прекрасная. Однако оптимизм дяди Никиты оказался преждевременным. С Добрыней мы так и не сдружились. Он почему-то сразу меня невзлюбил, я же относилась к нему достаточно терпимо, пока однажды он из вредности не обстриг волосы у моей любимой куклы. После этого вражда наша приняла открытый характер. Я наотрез отказывалась ездить к ним в гости, а родителям пришлось смириться с тем, что богатырского брака — Добрыня Никитич + Василиса Прекрасная — у нас не получится.

В подростковом возрасте наша вражда слегка поутихла, появился общий враг — взрослые со своими бесконечными нравоучениями — и общая беда: Добрыня и я ходили в одну и ту же музыкальную школу, он по классу скрипки, я по классу фортепьяно. Тот факт, что Добрыню приняли на скрипку, сильно задевал моих родителей. Считалось, что на скрипку берут только детей с абсолютным слухом, а на фортепьяно — всех остальных, у кого не хватает слуха, чтобы учиться играть на скрипке. Родители расстраивались, мне же было по фигу. Потому что и фортепьяно-то давалось с большим трудом. Преподавательница билась со мной добрых полгода, прежде чем я услышала мелодию в незатейливой пьесе «Петушок». Другое дело Добрыня. У него, как уверяли педагоги в музыкальной школе № 13, что на Кутузовском, 24, как и раз и был тот самый абсолютный слух. Забавно, но Добрынин слух обнаружился совершенно случайно. Его двоюродная сестра тоже обучалась игре на скрипке, правда, особых талантов не обнаруживала. И вот однажды, будучи в гостях у родни, маленький Добрыня сидел на горшке, слушал, как сестра раз за разом отрабатывает сложную скрипичную пьесу, и периодически, когда она фальшивила, повторял: «Неплавильно иглаешь…»

После чего легко напел мелодию. Дядя Никита мгновенно уверился, что родился у них не только богатырь, но и новый Паганини. Участь Добрыни была решена, через три года его записали в музыкалку. Мои родители решили не отставать, в результате мне пришлось пять лет промучиться на занятиях по основному предмету, сольфеджио и на хоре. Через пять лет я твердо заявила, что пианисткой я точно не стану и не вижу смысла в моем дальнейшем обучении. Родители смирились. На выпускной вечер в музыкалке они не пошли. Зато пошла я, вручила Добрыне большой букет тюльпанов и поздравила с тем, что он наконец отмучился и теперь может с чистой совестью закинуть скрипку на шкаф.

После окончания школы наши дороги с Добрыней разошлись. Я поступила в технический вуз, а он пошел учиться на новомодную профессию «пиарщик».

Еще в институте я стала пописывать для студенческой газеты, завязала знакомства в журналистской среде. Получив диплом, я не стала искать работу по специальности, а пошла работать в интернет-проект, куда меня позвал Константин Пальчиков — Костя, наш горячо любимый шеф. И работаю я здесь уже почти шесть лет. Сначала нас было двое — я и Костя, потом пришла Маришка, через год — Андрей, и последней Люда. Мы трудились с энтузиазмом, который, как мне кажется, встречается только в таких небольших, недавно основанных фирмах и начисто отсутствует в больших корпорациях (большие корпорации, правда, от этого не разваливаются, энтузиазм там вполне заменяется корпоративным духом). Все шло отлично, проект развивался (не так быстро, как этого хотелось нам, но развивался). Но потом Костику сделали предложение, от которого он не смог отказаться. Решение он принимал долго, мучился при этом ужасно. Очень уж не хотелось терять самостоятельность. Но ему предложили такие деньги, что душа дрогнула. Через три месяца он продал свой проект крупной корпорации, оговорив, правда, приличное повышение должностных окладов для сотрудников и некоторую стратегическую самостоятельность для себя. Однако новое наше высшее руководство быстро дало понять, что излишней самостоятельности не потерпит, а за каждый рубль наших немалых заработков выжмет из нас семь потов. Тут пошла череда неприятностей у Маришки, и Костя воззвал к моему человеколюбию; я вняла, осталась без отпуска, а сейчас еще должна была ехать в Думу вместо Маришки.

Однако поездка оказалась далеко не скучной. Думцы восприняли близко к сердцу выступление депутата из города N. (копии доклада лежали перед каждым народным избранником и раздавались журналистам). Сначала казалось, что закон о добровольной эвтаназии будет отменен единогласно, но до обеденного перерыва проголосовать не успели — слишком много было желающих подняться на трибуну и заклеймить позором как сам закон, так и депутатов того созыва, которые этот гадкий закон приняли.

Удалившись на обеденный перерыв, депутаты охотно раздавали интервью. С их слов выходило, что все они давно уже были недовольны этим законом, видели в нем один только вред, а не высказывались раньше потому… Тут дающий интервью депутат начинал мяться, после чего выдавал свою версию. Депутатские версии разнообразием не отличались. Большинство упирало на то, что сначала нужно было решить ряд не менее важных вопросов, а вот сейчас руки дошли и до этого античеловечного закона.

Мне позвонил Костик и велел тоже взять у кого-нибудь интервью. Каюсь, я еще раз помянула недобрым словом не вышедшую сегодня на работу Марину. Я ненавижу брать интервью, и Костик об этом прекрасно знает. Обычно он поручает мне писать аналитические статьи. Это мое — я обожаю корпеть над источниками, ковыряться в фактах, потом систематизировать их. Я получаю удовольствие от процесса. Интервью же у нас обычно берет Маришка. Ей ничего не стоит подойти к любой знаменитости, улыбнуться и непринужденно начать разговор. Я так не могу. Мне все время кажется, что я влезу не вовремя со своими вопросами. И что знаменитость не только не ждет моих вопросов, но, напротив, мечтает, чтобы ее оставили в покое. Костя неоднократно проводил со мной разъяснительные беседы, пытаясь внедрить в мою голову мысль, что наши отечественные знаменитости отличаются от западных тем, что очень даже желают, чтобы им задавали вопросы, что для этого они и ходят на тусовки. Которые не хотят, те не ходят. Я кивала, умом все понимала, мы даже репетировали, как я в следующий раз нагло подойду к знаменитости (в роли знаменитостей поочередно выступали Маришка, Люда и Андрей) и задам яркий вопрос. На репетиции у меня получалось недурственно, но когда реально наступал этот следующий раз, я опять стояла столбом, язык отказывался что-либо произносить, голосовые связки его поддерживали. Год назад, поняв, что мою застенчивость таким способом не вылечить, Костя махнул на меня рукой. Я с облегчением вздохнула и вернулась к аналитике.

Но сегодня были особые обстоятельства — форс-мажор. Завтра утром у всех будут комментарии депутатов, а у нас не будет. Я собрала волю в кулак, приглядела депутата позастенчивей и решительно его атаковала. Депутат оказался представителем аграрной партии, вниманием прессы избалован не был, интервью давать не привык, поэтому стеснялся не меньше меня. Я на него не давила, понимая, что человеку нужно дать время. К третьему вопросу он совершенно освоился, надул щеки и начал бодро пересказывать платформу своей партии, увлекся и совершенно забыл о первоначальной теме разговора. Пришлось его прервать, по возможности деликатно. Говорить, что платформа аграриев никому не интересна, означало смертельно обидеть собеседника. Поэтому я ласково объяснила, что поднятая им проблематика очень актуальна, но, к сожалению, лимит времени не дает возможности осветить эту интересную тему должным образом. Нам, без сомнения, нужно встретиться еще раз, а пока не будет ли господин депутат столь любезен и не озвучит ли свою точку зрения по поводу отмены закона о добровольной эвтаназии. Господин депутат с трудом оторвался от излюбленной темы аграриев — тяжелом положении российской сельскохозяйственной глубинки — и непонимающе уставился на меня. Похоже, он уже забыл, с чего, собственно, начался наш разговор. Пришлось напомнить, что сразу после перерыва его ждет серьезное голосование. Он никак не мог сообразить, о чем идет речь, и ждал от меня разъяснений. Я терпеливо повторила вопрос: может ли господин депутат дать свой прогноз, как пройдет голосование. Господин депутат мгновенно стушевался и стал очень осторожен в оценках. Мы побеседовали еще несколько минут, депутат ужом уходил от вопросов, тянул время, явно дожидаясь конца обеденного перерыва. Когда вежливая девушка подошла к нам и напомнила, что господину депутату надо пройти в зал, потому что голосование состоится через пять минут, мой собеседник испытал видимое облегчение. Извинившись, он шустро потрусил в зал. Я прослушала запись нашей беседы и осталась недовольна. Депутат говорил о чем угодно, только не о законе и голосовании. Стерев запись, я пошла по коридорам в надежде поймать кого-нибудь поумнее. Народные избранники не спешили занять свои места, красуясь перед многочисленными телекамерами. Я пристроилась рядом с ведущей вечернего выпуска новостей Седьмого государственного канала. Девушка только что закончила беседовать с импозантным брюнетом, получившим в прошлом году Нобелевскую премию за какие-то математические открытия (признаюсь, меня страшно удивил факт получения депутатом международной премии, тем более такой престижной, как Нобелевская, — мне всегда казалось, что в депутатах подвизаются люди, ни к каким созидательным делам и тем более открытиям неспособные). Глядя прямо в камеру, ведущая заканчивала репортаж: «По мнению господина Ардениса (наезд камеры на математика), будет максимум пятеро воздержавшихся, и всех их вы знаете поименно. Они всегда воздерживаются, невозможно припомнить, когда они голосовали „за“ или „против“. Остальные проголосуют единогласно». Ясно было, что вальяжный Арденис пнул своих политических противников — группу умеренных депутатов, которую в думском закулисье давно прозвали «очень умеренными».