Единственная - Клара Ярункова

Я-то поняла, да папка не понял! Ведь я туда хожу ради детей! Потому что они заброшенные и грустные. Я объяснила ему, что я тоже ненавижу этих извергов, но дети-то не виноваты! Они несчастнее всех, никто им не рассказывает сказок, не гуляет с ними, еду им не готовит! А Рудко вечно мокрый лежит! Папка слушал, а потом облил меня холодной водой:

— То, что я сказал, остается в силе. Незачем впутываться в неприятности из-за таких типов. Больше ты туда не пойдешь! Обещай мне.

— Не могу! — воскликнула я. — Рудко никакой не тип! И Сонечка тоже! Они меня обожают, и, если я не приду, они будут плакать!

Отец закурил вторую сигарету. «Может быть, я его еще смягчу», — подумала я.

— Я должна отнести Сонечке этих козлят, — говорю и показываю папке самого маленького козленка, который смеялся.

— Нет! — говорит и даже не посмотрел на рисунок.

Я разорвала козлят на маленькие кусочки и убежала к бабушке в кухню. И там ревела, и бабушка плакала со мной.

— Не знала я, что отец такой противный! — заявила я, как только смогла говорить.

— Но ведь он немножко прав, детка, — сказала бабушка, — родителя надо слушаться. Не плачь, ты нарисуешь других козлят, еще лучше.

И нарисую! И отнесу их Сонечке, пусть бы он меня на десять замков запер! Убегу, а козлят отнесу!

Но мне было так грустно, что хоть снова плачь…

5

В понедельник я пошла в школу. Как поболеешь, так, между прочим, и в школе вовсе неплохо; когда есть справки — ничто тебе уж не страшно. А насчет Евы с Иваном — правда. Когда они выходили со двора, то притворились, будто меня не видят. Как раз в это время из нашего дома высыпали пятиклашки. Их целая шайка, и они ужасно смешливые. Самый веселый — Пуцо Шинка, он провалился на экзаменах и теперь снова в пятом классе — вместе с младшим братом. Анекдотов сколько знает! Гашека за пояс заткнет. То-то вся шайка его обожает.

Так вот, раз Ева меня покинула, я пошла в школу с пятиклассниками для смеха, подтрунивая над Пуцо. Около казармы нас догнал Микуш, тот, что ходит в ИЗО, и начал мне закидоны делать. У него, дурака, бритая голова и лиловый нос. Зимой ходит без шапки, а иногда и без пальто, чтобы все видели его просторный лохматый свитер и модные подтяжки, которые носят поверх белых свитеров. У Микуша глаза как огнеметы, и он так и стреляет в меня, думает, сгорю как спичка. Долго ему придется ждать — мне это, правда, забавно, а с другой стороны, меня всегда злит, когда кто воображает, будто он неотразим. Он прошел с нами немного и изо всех сил презирал пятиклашек за то, что не он языком треплет, а Пуцо Шинка. В конце концов он до того распалился, что состроил кривую ухмылку и брякнул:

— Я и не знал, Олина, что у тебя такие рыцари!

Я думала, что съезжу ему по физиономии. От такого нахальства даже Пуцо Шинка потерял дар речи.

— Брось хамить! — крикнула я. — Не желаю я слушать от тебя твои гнусные двусмысленности!

Микуш воззрился на меня, как идиот. Даже рот открыл. Дело в том, что он довольно глупый, хотя и ходит в ИЗО. Как услышит хоть одно незнакомое слово, так и с катушек долой. Вот сейчас: он совсем не понял, что я сказала. Шестнадцать лет, а не знает, что такое двусмысленность! Ха-ха!

Шайка меня подождала, и дальше мы уже без помех дошли до школы.

Первый урок была литература, и мы разбирали стихотворение. О том, как жизнь, словно на беговой дорожке, перепрыгивает барьеры. Мне стихотворение понравилось, и я иллюстрировала его. Нарисовала, как человечек берет барьер, словно при замедленной съемке. А потом пририсовала Рудольфу, прекрасную Черную Газель с Олимпийских игр. Когда я была помладше, то боялась, что вырасту слишком длинной, а теперь мне хотелось бы быть как Рудольф. Но этому, наверное, не бывать: не хватает целых двадцати сантиметров.

Вообще-то стихотворение было не о спорте, а о современной жизни. Это и было главное, а от спорта там остался только бег с препятствиями. Когда Яворова читала дальше — о том, что мы щекочем жизнь под мышками, — все расхохотались. Я тоже, потому что себе это представила, и было, факт, немножко смешно, хотя я и понимала, что поэт подразумевает под этим совсем другое. «Пушкин» (его настоящая фамилия — Пушвин) ужасно рассердился и вызвал меня, чтобы я сказала, как я это понимаю. Я сказала, и «Пушкин» остался доволен. Но пока я стояла, отвечая, то видела, что мальчишки щекочут друг друга. А потом Вавро линейкой пощекотал мне под партой ногу, я не выдержала, и меня чуть не разорвало от смеху.

«Пушкин» меня простил, потому что он ко мне хорошо относится, а на других он разозлился и влепил ребятам шесть колов. Остановился он только на Еве. Она умеет классно притворяться: прочитала стихотворение так трогательно, что мы чуть не расплакались. Потом она села на место с таким видом, будто всех осуждает. Вот пройдоха! «Пушкин» чуть не съел ее из любви.

Химия у нас ушла на раздачу вопросников, кто куда хочет пойти после девятого класса. Целый час мы с нашей Вербой (ее настоящее имя Елена Врбова) проболтали о планах на жизнь. Иван хочет быть авиамехаником, а Еву интересует медицина. Я буду художницей, все равно ничего другого не придумаю. Но наши не хотят пустить меня в ИЗО, там плохо поставлено общее образование, так как бы я не осталась дура дурой. Мама знает одного художника, который окончил школу изобразительного, и тот будто бы способен в одном слове сделать три грубые ошибки. Например, спокойно пишет «венигред» (то есть «винегрет», ха-ха!). Мне-то вообще не очень нужно общее образование, пишу-то я уже правильно, а больше всего мне нравится рисовать. Но мама объяснила, что образование — далеко не одна орфография, что знания расширяют духовный горизонт, и талант — это еще не все, потому что только умный и образованный человек, если у него есть талант, может стать настоящим художником, и т. д. Отлично! В таком случае окончу двенадцать классов, а потом все равно пойду в художественное. Только не хочется учиться без конца.

Само собой, я еще посоветуюсь с учителем в художественной школе. Может быть, мама имеет в виду ту же самую умственную зрелость, которая нужна, чтобы не приземляться на мягкое место? Ладно, спрошу его.

Ева тоже пойдет в двенадцатилетку. И вообще, туда собирается целая куча наших. Даже Бабинская. Верба отговаривала ее: мол, для нее это не имеет смысла, в эту школу большой отбор, а у нее в прошлом году было шесть двоек. Бабинская промолчала. Она такая чудачка. И дура набитая. Я уже внушала ей, пусть хоть прочитывает заданное, ведь сил нет никаких ей подсказывать. Сидит она впереди меня, и я чуть не разрываюсь, а она ничегошеньки не разбирает. Ясно, когда у нее и представления нет о том, что задано. А если и уловит что-нибудь, так тоже черт те что получается. Например: «Мумии бальзамируют для того, чтобы они дольше жили», или «Наполеон в России разбил себе голову». Так, конечно, трудно. Теперь у нее по математике маячит кол, и, право, не знаю, как это она попадет в двенадцатилетку. Может, еще передумает? Большинство тех, кто туда собирается, учатся отлично. У меня, например, одни пятерки. То есть так было. Теперь меня Антония, наверное, засыплет.

После химии не было больше ничего особенного. Мы все обсуждали вечеринку и с кем танцевать, раз наши мальчишки не умеют.

Дома я показала отцу тройку по географии. Я давно ее получила, да все не решалась похвалиться, но теперь перестала за нее переживать. Пусть знает, что в жизни бывает и плохо, и печально! Но каково же было мое разочарование! Отца это вовсе не тронуло, он подписал мой дневник, а когда бабушка стала охать, что из меня будет, сказал:

— Ничего, Олик. Я тоже, бывало, хватал даже колы. А что такое тройка? Вполне приличная отметка, правда?

Вот это да! Вот это новость!

Потом он остался с нами в кухне и хотел посадить меня на колени. Но я не села. Отец расстроился.

— Вот, растишь ребенка, а оглянешься — в доме чуть ли не враг вырос. Ты очень упряма, Оленька.

Господи, хнычет, как бабка! Но у него это что-то новое. И опять он закурил, да еще в кухне! Я испугалась, что последует мелодрама похлеще, или допрос, и нарочно сказала дерзость, которую только что (причем неплохо) придумала:

— Упрямство наследственно. Я его, наверное, от кого-нибудь унаследовала, и, значит, не виновата.

Конечно, это было смешно. Но в ужас пришла только бабушка. Отец рассмеялся, и я не выдержала. Он воспользовался этим, схватил меня и шепнул на ухо:

— Мама говорит, ты хочешь лодочки, что ли? Завтра пойдем и купим. Хорошо?

«Ага! Лодочки — это за Сонечку, — подумала я. — На это меня не поймаешь!» Но я ничего не сказала, потому что вечеринку назначили в следующую субботу, и я не знала, удастся ли мне уломать маму. Я еще покочевряжилась — пусть видят, что мне это не так уж важно. Я ждала, когда же он заведет речь о Сонечке, но он не заводил, и я сказала как ни в чем не бывало:

— Почему же завтра? Пошли сегодня!