Макамы - Бади аз-Заман ал-Хамадани

Когда Зу-р-Румма дошел до этого стиха, человек, спящий возле верблюдицы, проснулся, стал протирать глаза и сказал:

— Это жалкий Зу-р-Руммка мешает мне спать какими-то корявыми стихами, которые никто и передавать не захочет?

Я спросил:

— Гайлан, кто это?

Он ответил:

— Ал-Фараздак.

При этом Зу-р-Румма распалился и продолжил стихи:

Подлее же прочих — отродье Муджаши[27]!Пусть облако землю их не поливает!

Они неспособны к делам благородным —Их низость, как путы, вперед не пускает.

Я подумал: «Теперь ал-Фараздак разозлится, возмутится и сочинит сатиру на Зу-р-Румму и на все его племя». Но, клянусь Богом, ал-Фараздак сказал только:

— Позор тебе, Зу-р-Руммка, неужели ты выступаешь против такого, как я, с крадеными стихами?

Потом он снова погрузился в сон, как будто ничего не слышал.

А Зу-р-Румма пустился в путь, и я вместе с ним, и все время, пока мы не расстались, я видел, что он чувствует себя униженным.

АЗЕРБАЙДЖАНСКАЯ МАКАМА

(восьмая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Когда подол моего богатства стал таким длинным, что я мог им подпоясываться, заподозрили меня в том, что деньги я тайком воровал или разбоем добывал. И когда я понял, что никто мне не может помочь, оседлал верблюдов и пустился в темную ночь. Проезжал я местами, куда звери не забегают, птицы не залетают. Наконец землю страха я миновал и в края безопасности попал. Я до Азербайджана добрался, когда верблюды мои усталостью были крепко прибиты, а у коней начисто стерлись копыта.

Хотели пробыть всего три дня и уехать прочь,Но так нам понравилось, что месяц гостили там.

Однажды, прохаживаясь по рынку, я вдруг увидел человека — он опирался на посошок и нес на плече небольшой бурдючок. Он был в калансуве[28], обернут фугой[29], ноги в сандалии обуты. Он заговорил громким голосом:

— О Боже, все создающий и повторяющий, оживляющий кости и уничтожающий! О тот, кто выводит утреннюю зарю, рассекая тьму, так что светило ходит по кругу, послушно ему! Тот, кто проливает нам милость, чтобы нас она покрывала, кто держит небо, чтобы оно не упало, кто души парами сотворил, сделал солнце светильником и в небо пустил, сделал землю подстилкой, а небо устроил крышей охраняемой, сделал покоем ночь, а временем жизни — день освещаемый, тот, кто выращивает облака, влагу дарующие, и посылает молнии наказующие, знающий то, что за звездами в вышней дали, и то, что ниже границ земли! Благослови Мухаммада, господина посланников, и его благородный род, пусть их слава вечно живет!

Покрывала нужды мне помоги избежать и с дороги чужбины вернуться вспять! Пошли ты мне избавителя, доброго покровителя, кто в благочестии преуспевает, истин ясных не забывает. Пусть бы он дал верблюдицу — домой меня довезти и кое-каких припасов — прокормиться в пути.

Говорит Иса ибн Хишам:

Я сказал себе, что этот человек более красноречив, чем наш Александриец Абу-л-Фатх. Вгляделся в него попристальнее — а это, клянусь Богом, сам Абу-л-Фатх и есть! Я сказал ему:

— О Абу-л-Фатх! Неужели хитрость твоя проникла и в земли эти, неужели и здешний народ ты уловил в свои сети?

А он ответил стихами:

Я привык день и ночь по дорогам скитаться,И куда меня ветер забросит — не знаю.

Как волчок, я закручен суровой судьбоюИ превратности времени одолеваю.

А за нищенство, право, не нужно упреков,Сам попробуй — понравится, я уверяю!

ДЖУРДЖАНСКАЯ МАКАМА

(девятая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Как-то раз в Джурджане беседовали мы в тесном кругу, где были только свои, — и вдруг перед нами появился человек: ростом он был невысок, в плечах неширок, с густой бородой, за ним дети малые, оборванные, исхудалые. Произнес он красивое приветствие с мусульманским обычаем в соответствии, к себе нас расположил и обильные милости от нас заслужил. Он сказал:

— О люди! Я из жителей александрийских, с границ андалусских[30], я из племени сулеймитов, привечали меня абситы. Долго я по земле кружил — где я только не жил! Побывал я в краях отдаленных, в пустынях и в местах населенных, в областях рабиитских и мударитских, и нигде не бывал унижен, никем не обижен. Не презирайте мои лохмотья и отрепья! Богом клянусь, мы были людьми известными, праведными и честными, и гостю любому, бедуину или купцу, утром верблюда зарежем, а ночью — овцу.

Да, были средь нас герои, видом прекрасные,И люди достойные — что скажут, то сделают.

Кто был побогаче, тот кормил неимущего,И кто победней, тот не был скуп в подаянии.

Затем, о люди, судьба обернула против меня свой щит, я сон в бессонницу превратил и отдых странствием заменил. Стрелы несчастий гоняли меня по кругу, пустыни передавали меня друг другу, превратности времени сдирали с меня кожу, как смолу соскабливают с дерева, и оказался я более гладким, чем ладонь, и более голым, чем щека младенца. Опустело подворье наше, и высохли чаши. Одно мне осталось: весь век скитаться да за верблюжью упряжку держаться. Я не спорю с судьбой отныне и подлаживаюсь к пустыне. Земля — мне постель и в летний жар, и в зимнюю стужу, а подушкой мне камень служит.

Сегодня я в Амиде, в Рас Айне — завтра,А послезавтра — в Майяфарикине.

Я в Сирии ночь, другую ночь в Ахвазе[31],Наутро же мой верблюд Ахваз покинет.

Заботы мои с места на место меня бросали, били ноги мои о камни и наконец привели меня в Хамадан. Жители Хамадана дружелюбно меня встречали, к себе зазывали, но я выбрал того, чей стол пышнее, а гордыня скуднее.

Костер его горит на горе, пылая,Когда другие жгут костры в низине[32].

Ложе мягкое мне устроили, заботы обо мне удвоили и утроили. Прожил я там некоторое время — и появился у меня сын, как йеменский меч сверкающий, как месяц в ночи сияющий. Мой хозяин оказывал мне милости неизмеримые, и в сердце рождались радости неисчислимые. Первая милость — дом, хорошо обустроенный, огромный, последняя же — мешок, звонких динаров полный. Но с места меня сорвали дары, потоком бегущие, и дожди, беспрерывно льющие. Бежал я из Хамадана, как от охотника дичь, никто не смог бы меня настичь. Исходил я дороги опасные, мученья терпел ужасные.

Но я оставил в Хамадане мать моего семейства и своего ребенка —

Как будто серебряный браслет, кем-то сломанныйИ брошенный там, где были игрища девушек.

Занес меня к вам ветер нужды и вихрь маяты. Посмотрите, да помилует вас Бог, на самого тощего, изнуренного, привела его к вам нужда, умучила нищета.

Взгляните на путника, усталого, грязного,Швыряют его друг другу степи бескрайние.

Господь указал, что у вас добро меня ждет, он ко злу никого не ведет.

Говорит Иса ибн Хишам:

Клянусь Богом, своими жалобными речами он растопил наши сердца и в слезах утопил наши глаза, и мы отдали ему все, что было у нас при себе. Он ушел, вознося нам хвалу, а я последовал за ним — и оказалось, клянусь Богом, что это не кто иной, как наш шейх Абу-л-Фатх Александриец.

ИСФАХАНСКАЯ МАКАМА

(десятая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Будучи в Исфахане, я надумал поехать в Рей, поэтому мое положение было зыбким, словно тень: я в любую минуту ожидал каравана, чтобы назавтра в путь отправиться рано. Наконец он прибыл и дальше идти собрался, час отъезда уже приближался — а тут призыв к молитве раздался. И я решил ненадолго от спутников ускользнуть, чтобы выполнить долг мусульманина до того, как пуститься в путь: чем в одиночку молиться, пристойней мечеть посетить, — опасно, правда, отъезд пропустить. Но я надеялся, что с молитвой благословение Божие меня не покинет в путешествии по пустыне.

Я пришел на молитву, протиснулся в первый ряд, где обычно самые праведные стоят. Тут к михрабу[33] вышел имам[34] и прочел суру «Открывающая»[35], чтением Хамзы[36] — по манере произношения мадды и хамзы[37]. Я же только о том и думал, как бы к отъезду не опоздать и свою верблюдицу не потерять. А имам после суры «Открывающая» стал читать суру «Падающее»[38], а я поджаривался на огне волнения и пекся на углях нетерпения: то ли жди и ни слова не говори, то ли выскажись и умри — потому что я знал, какая буря начнется, если из-за меня молитва до срока прервется. И пришлось мне стоять в таком положении до завершения чтения. С караваном я мысленно уже распрощался, с багажом и верблюдицей расстался. А имам тем временем склоняется, как лук согбенный, в позе покорной и смиренной — такого смирения я никогда не видывал! Потом он голову поднимает, руку правую простирает и возглашает: «Бог внимает тому, кто его восхваляет». Затем он встает и замирает — я даже подумал, не уснул ли он. Но тут имам о пол рукой опирается, к полу лицом прижимается и опрокидывается ничком.