Тайна третьего кургана - Сергей Алексеев

Другие женщины, по две, по три вели свои разговоры, смысла которых я уловить не мог. Часто повторялось имя Родион Тимофеевич или просто дед Родионька. «В ту зиму у деда Родионьки рука стала отниматься…», «Родиону Тимофеевичу камень новый привезли тогда, топоры править…»

– Разорят курганы-то, ироды, – вдруг услышал я чей-то низкий, властный голос, – им-то что, ездиют да зорят… Надо, бабы, в сельсовет идти.

– Ходи не ходи, – вздохнула Анастасия Прокопьевна, – все одно. У них бумага…

Женщина, что говорила об Алексее, оглянулась на меня и сдержанно проронила:

– Че стоишь-то как сирота? Иди, помяни наших, сядь-ко сюда…

Она чуть отодвинулась в сторону, уступая место рядом.

– Да не зови ты его, окаянного! – донесся тот самый властный голос. – Нехристи они, басурманы…

Я ощутил на себе взгляды женщин, и показалось, что меня будто просвечивают со всех сторон. Кто-то справа сунул мне в руку теплое, в битой скорлупе яйцо, кто-то подал крендель, обмазанный медом.

– Помяни, Фрося, помяни… – пиликала старушка в пимах.

– В сельсовете не помогут – выше пойдем, – донесся спокойный и рассудительный голос. – Бумага, так и управы на нее нету?

– Куда выше-то? – тоскливо спросила женщина, что рассказывала про Алексея. – Пропадет, все пропадет… И-их! Откуда нам помощи ждать? Кому какой интерес со старухами связываться? Мужики наши погибли…

– Не ной ты, Груня, без твоего нытья тошно, – оборвала ее Анастасия Прокопьевна, и женщины в круге притихли. – Они че же, не люди? Не поймут? С имя надо бы толковать, а не в сельсовете. Они ученые, грамотные… Был бы живой Родион Тимофеевич, он бы поговорил…

Я сидел, держа на ладонях яйцо и кренделек, не зная, что делать. Руки стали липкими от меда и пота.

– Поминай, поминай…

Я машинально откусил кренделька. Он был черствый и, рассыпавшись, забил мне рот. На мгновение я поймал взгляд Фроси. Она смотрела, как мне показалось, тоскливо и жалостно…

– Если у них бумага, то и дед Родионька бы не помог, – откликнулся суровый голос, – сядем вот тута как сидим и не позволим копать. Нас, старух, они не тронут. Я от возьму костыль да как пушкану!

– А ты, Тасенька, с Авдеюшкой-то моим в сеновал лазила! – громко сказала старуха, в пимах и тоненько то ли всхлипнула, то ли засмеялась. – Я же вас и чуть не споймала, окаянных! Слышу – шуршат тама, шебаршат, как мыши. Труха-то сыплется…

– Сиди ты, старая глухня! – оборвала ее женщина с властным голосом. – Ей про Фому, она про Ерему…

– Не с Еремой, а с Авдеюшкой, говорю! – возразила старушка. – Еремей-то ране всех ушел, на финскую…

– Сами не пустим, иродов! – вещала суровая женщина. – Нече тута копать. Нету здеся науки. Им надо, как люди жили, узнавать. А че узнаешь из могилок-то? Прах один тута, кости лежат! Мужиков кости!..

Я жевал, боясь перевести дыхание. За моей спиной кто-то стоял, переступая с ноги на ногу. Обернулся: в шаге от меня – Алена, за ней Шкуматов с Кареевым. На заднем плане маячило лицо Бычихина. Казалось, стоят здесь давно и уже устали стоять…

– Я же помню, с Авдеем, – бормотала старушка, обращаясь к безмолвной Фросе. – Еремей в тридцать девятом пошел, в сорок первом Илью забрали, Прокопа, в сорок втором – Ивана, Егорку, – она загибала пальцы на худенькой, износившейся руке, – и Авдеюшку в том же годе…

– Авдей в сорок третьем ушел, – тихо поправила Анастасия Прокопьевна.

– Рази так? – изумилась старуха и почмокала беззубым ртом, втягивая щеки. – Мне-то чудилось, в одном годе они… Че же тогда Авдеюшку-то поперед всех убили?

– А теперя, баба Дуня, курганы наши копать станут! – прокричала женщина с властным голосом, и я наконец разглядел ее: высокая, сухопарая, с тонкими поджатыми губами.- Пока мы кудахчем тута – могилки на ветер пустуют! Виданное ли дело, бабы?! Костылем их!

– Как на ветер пустют? – не поняла старушка, и глаза ее забегали. – К чему копать-то?

– Вот он сидит, расселся! – Женщина глянула на меня. – С бумагой пожаловали… Звали их сюда…

– Калинину писать надо! – воскликнула старуха в пимах. – Когда Фролка Трегубов по избам иконы забирал – Калинину писали!

– И че толку? – хмуро отозвался чей-то голос. – Все одно позабирали… А я все-таки Варвару-великомученицу спрятала, не отдала. Бабам без Варвары ох как рожать-то тяжко!..

– Нету Калинина, – в ухо полуглухой старушке прокричала Анастасия Прокопьевна. – Помер он давно!

– И дед Родионька помер… – проговорила Фрося. – И чего он так рано? Вроде здоровый был…

– Сама говорить стану, – твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Вы, бабы, идите-ка домой. Мужиков помянули – • идите. Завтра на покос рано… Утром езжайте сами, меня не ждите. Кони-то непутаные остались, поди, за озерко уйдут. В грабли Чалого не запрягайте, хромает он чего-то…

Алена дышала мне в затылок и что-то спрашивала шепотом, а я никак не мог отделаться от оцепенения и глухого шума в ушах. Между тем женщины начали вставать, отряхивая подолы и собираясь в кучки. Две из них взяли на руки немощных старух и понесли мимо нас к тележке. Полуглухая баба Дуня обнимала за шею Анастасию Прокопьевну и все объясняла про сыновей, про отобранные иконы, возмущалась и сторожилась. Женщины тихо потянулись к деревне. Всплывали и пропадали насупленные, задумчивые лица, опущенные головы, глаза.

Нас опять не замечали…

И только оставшаяся последней Фрося нерешительно приблизилась к Шкуматову, потрогала рукав его гимнастерки и вдруг заплакала. Меня бросило в холод.

Это были первые слезы за все поминки. Никто из женщин возле кургана даже не всхлипнул…

– На Гришу моего похожий, – оправдывалась Фрося, – гимнастерочка…

– В гимнастерках они все на одно лицо, – безжалостно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Иди, догоняй своих.

Я заметил, как у Алены дрожат губы, казалось, она тоже вот-вот заплачет.

– Ты, что ли, за песнями приходила? – устало спросила Анастасия Прокопьевна, тронув Алену за плечо.

– Я… – виновато проронила Алена. – Я приходила…

– Так я спою, – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна и опустилась на землю около кургана.

Алена села напротив, подобрав ноги. Я медленно обошел курган, вокруг которого только что сидели еранские жители. По подножию холма были разбросаны куски кренделей, огурцы, раскрошенные яйца. Точно так же, как на обыкновенном кладбище в день поминовения.

– Копать присматриваешься? – безразлично спросила Анастасия Прокопьевна. – Давай, давай… Зря тока рыть будешь. Нету костей тама, земля одна…

Я облегченно вздохнул. Мое предположение оправдалось. Загадки «лишнего» кургана больше не было. Овалов все-таки не ошибся… Но сейчас меня уже не удовлетворяло это. Я думал о другом. Я думал, что в промежутке времени, в таком коротком и малозначительном для археологии, в промежутке между жизнью Овалова и моей жизнью пролегла эпоха.

Ребята еще спали, когда я начал собираться в дорогу. Бычихин, проснувшись, лежал под одеялом и возмущался.

– Бардак! – хриплым от недосыпа голосом рубил он. – Деревня мужиков полегла, а власти памятник не удосужились поставить. Хоть бы столб какой вкопали!..

Ночью, вернувшись от кургана, мы договорились с Сергеем, что я пойду в Ново-Еранское «брать Крапивина за глотку». Мы решили ходатайствовать об установке обелиска в Еранском. Только так мы могли заслужить доверие женщин из Еранского. После того, что я увидел и услышал возле кургана, я почувствовал долг перед неизвестными мне жителями полузаброшенной деревни. Да, мы, чужие здесь люди, обязаны были увековечить память тех, кто не вернулся с войны!

– Передай этому Крапивину, что мы будем писать в «Правду». Пусть готовится! – наказал Бычихин.

– Ладно, – бросил я, – скажу.

– Хватай его и веди сюда, – продолжал он. – Мы его здесь носом натычем, бюрократа. Я давно заметил, что такие вот местные властелины корчат из себя маленьких наполеончиков.

– Ладно…

– Телеграмму дай в институт, – посоветовал Сергей. – Сообщи, что вынуждены на несколько дней задержать работы. Должны срок продлить, а то не уложишься… Я думаю, если с памятником все получится, женщины не будут выступать против раскопок. Их курган мы, конечно, не тронем.

Я надел полевую сумку через плечо и вышел на улицу. Солнце плавило верхушки дальних лесов. Было тихо, прохладно, в траве блестела роса, в деревне голосили петухи и протяжно мычали коровы. Идиллическая сельская картина напрочь отметала тревожные ночные мысли. Я сходил к кургану, где вчера поминали убитых. Черное воронье тяжело поднялось и рассеялось по ближним соснам. Памятник нужно поставить здесь, на кургане. Люди привыкли к этому месту.

Вернувшись к лагерю, я заметил возле палатки Ивана Шкуматова. Он сидел на земле, одетый по форме, затянутый ремнем и застегнутый на все пуговицы. На груди поблескивали значки.