Опередить Господа Бога - Ханна Кралль

Через несколько дней больной умирает.

Потом опять мужчина. Потом молодой парень, потом две женщины…

Профессор всякий раз приходит в отделение. Он уже не говорит, что, возможно, эти люди выживут без операции. Он молча смотрит или спрашивает у Эдельмана: «Что вам, собственно, от меня нужно? Хотите, чтобы я сделал операцию, которая еще никому не удавалась?..» На что Эдельман отвечает: «Я только говорю, профессор, что мы не в состоянии вылечить этого человека, и никто, кроме вас, такой операции сделать не сумеет».

Так проходит год.

Умирает двенадцать или тринадцать человек.

На четырнадцатый раз Профессор говорит: «Хорошо. Попробуем».

Вернемся в кабинет.

Профессор, как мы помним, сидит один, на письменном столе перед ним лежат коронарограммы Жевуского, а Жевуский лежит в операционном блоке.

По другую сторону двери, на стуле, сидит доктор Эдельман и курит сигарету за сигаретой.

Самое скверное в эту минуту, что доктор Эдельман сидит там на стуле и, вне всяких сомнений, не собирается уходить.

Почему это так уж важно?

По очень простой причине.

Из кабинета есть один-единственный выход — заблокированный присутствием Эдельмана.

А разве не может Профессор сказать: «Простите, я только на секунду», торопливо пройти мимо Эдельмана и уйти восвояси?..

Разумеется, может. Один раз он уже так поступил. Перед Рудным. И что же? Сам вернулся, под вечер, Рудный все еще ждал его в операционном блоке, а Эдельман с Хентковской и Жуховской сидели на стульях в его приемной.

Да и куда, собственно, идти?

Домой? Его немедленно там найдут.

К кому-нибудь из детей? Найдут самое позднее завтра.

Уехать из города? Пожалуй… Но в конце концов все равно придется вернуться — и тогда он застанет здесь их всех: и Жевуского, и Эдельмана, и Жуховскую… Впрочем, Жевуского, может быть, уже не застанет.

Рудный, к которому он тогда, под вечер, вернулся — жив.

И пани Бубнер, та, с кровотоком, тоже.

Ах да, мы говорили о кровотоке.

«Хорошо, попробуем». На этом мы остановились, и Профессор приступает к операции. К другой, на сердце пани Бубнер, это разные вещи, не нужно их путать. Вполне логично, что Профессор вспоминает сейчас ту операцию: чтоб самого себя подбодрить.

(Тогда тоже все им говорили: «Это же абсурд, сердце захлебнется кровью…»)

В операционной тишина.

Профессор перевязывает главную вену сердца, чтобы воспрепятствовать оттоку крови и посмотреть, что произойдет…

(Клод Век не перевязывал вены, что впоследствии вызывало правожелудочковую недостаточность, приводящую к смерти. И потому Профессор улучшает этот метод — нет, он не согласен со словом «улучшает», — он лишь ИЗМЕНЯЕТ метод Клода Бека.)

Профессор ждет…

Сердце работает нормально. Теперь он соединяет аорту с венами специальным мостиком, и артериальная кровь начинает поступать в вены.

И опять ждет.

Сердце дрогнуло. Раз, другой. Потом еще несколько быстрых сокращений и сердце начинает работать — медленно, ритмично. Голубые вены становятся красными от артериальной крови и начинают пульсировать, а кровь оттекает никто точно не знает куда, но она отыскивает новый путь: по более мелким сосудам.

Еще четверть часа в тишине. Сердце по-прежнему работает без перебоев…

Профессор мысленно заканчивает ту операцию и еще раз с радостью осознает, что пани Бубнер жива.

Об успешной операции Рудного шумела вся пресса. Об изменении кровотока у Бубнер Профессор рассказал на съезде кардиохирургов в Бад-Наухайме, и все встали с мест и аплодировали ему. Профессора Борст и Гоффмайстер из ФРГ даже высказали предположение, что этот метод решит проблему склероза коронарных сосудов, а хирурги из Питсбурга начали, первыми в США, делать по его методу операции. Однако, если операция Жевуского окончится неудачей, скажет ли кто-нибудь: «Но ведь Рудный и Бубнер живы?»

Нет, такого никто не скажет.

Зато все скажут: «Он оперировал в острой стадии инфаркта, значит, Жевуский умер из-за него».

В этом месте может создаться впечатление, что Профессор слишком долго сидит в своем кабинете и что следовало бы сделать наш рассказ хоть немного динамичнее.

Увы, попытка убежать, которая безусловно здорово бы украсила всю эту историю, не удалась. Что же еще остается?

Как что? Остается еще Господь Бог!

Но не тот, с которым благочестивый еврей Бубнер договорился насчет успешного исхода операции своей жены.

Это тот Господь Бог, которому по воскресеньям, в одиннадцать утра, в обществе своей супруги, троих детей, зятьеев, невестки и кучки внучат молится Профессор.

В данный момент Профессор мог бы помолиться даже у себя в кабинете только о чем просить Бога?

— Да, действительно, о чем?

Чтобы Жевуский в последнюю минуту, уже на операционном столе, передумал и взял обратно свое согласие на операцию? Или чтобы вдруг отказалась его жена, плачущая сейчас в коридоре?

Да, об этом бы теперь Профессор с удовольствием помолился.

Только — минуточку! — отказавшись от операции, этот человек (о чем Профессору отлично известно) сам подписал бы себе смертный приговор. Так что же Профессор должен просить для него верной смерти?

Таких операций до него не делали, это правда, а если и делали, то иначе. Но и сердец до Барнарда не пересаживали Должен ведь, в конце концов, кто-то попробовать, чтоб эта медицина не стояла на месте. (Профессор, как мы видим, подключает социальную мотивировку.) А когда можно пробовать? Тогда, когда существует твердая уверенность, что операция имеет смысл. У Профессора такая уверенность есть. Ход операции он продумал в мельчайших подробностях, и все знания, какими он обладает, и опыт, и интуиция — все убеждает его в логичности и необходимости того, что он намеревается сделать. Вдобавок — терять тут нечего. Профессор знает, что без операции человек все равно умрет. (Это точно, что Жевуский умрет без операции?) И Профессор зовет терапевтов.

Жевуский умрет, если я его не прооперирую? — спрашивает он в сотый раз.

Это второй инфаркт, профессор. Второй обширный инфаркт.

В таком случае он и операции не выдержит… Зачем лишние мучения?

— Пан профессор. Его привезли из Варшавы не для того, чтоб он умер, а чтобы мы его спасли.

Это сказал доктор Эдельман. Хорошо доктору Эдельману говорить! В случае чего претензии будут предъявлены не к нему.

Эдельман свято убежден в своей правоте. Профессор тоже в ней убежден, но ведь не кому другому, а ему, Профессору, надо своими руками это доказать.

— Почему, — спрашиваю я, — ты был так уверен, что эти операции следует делать?