Бессмертный - Ольга Александровна Славникова

о нитке которого Нина Александровна порою мечтала с безнадежной нежностью, – снящийся, однако, к обильным и горьким слезам. То, что все это виделось и было наяву, только усиливало вещие качества предметов, буквально лезущих человеку на глаза. А однажды Нина Александровна, направляясь на ближний рынок, вдруг увидела на месте нарядного мини-маркета прежнюю пустую гастрономную стекляшку (голый пузырь, третьего дня разгромленный конкурентами) и на перекошенных дверях – свежую листовку кандидата в депутаты, строгого товарища с красивым лицом сенбернара, по виду директора, под которым помещался строгий прямоугольник биографического текста. От этой замечательно восстановленной картины – медлительная толстая уборщица в глубине помещения, черно-белая листовка, липкое пятно и горбатые стекла разбитой водочной бутылки на ступенях крыльца, от которых в осеннем воздухе пахло виноградом, – вдруг пахнуло на Нину Александровну такой несомненной реальностью, надежностью простых вещей, что на рынке, явно бывшем зыбкой, машущей пустыми рукавами и гудящей мухами иллюзией, она блаженно платила сколько запросят и вернулась домой, к сердито ожидающей дочери, с абсолютно пустым кошельком.

* * *

Помимо врачихи Евгении Марковны, соблюдавшей нейтралитет и если что-то бормотавшей себе под нос, то исключительно свое, во внешнем мире существовала еще одна персона, которую приходилось допускать к парализованному, – причем персона весьма опасная. То была представительница собеса, приносившая пенсию. Ее в отличие от врачихи Марина поджидала с нервным нетерпением, первым делом спрашивала о ней, вернувшись с работы, и, если пенсию задерживали на несколько дней, страстное Маринино желание увидеть наконец с балкона знакомую бокастую фигуру, на мелких ножках семенящую в подъезд, напоминало родственную любовь, какую Марина, с тех пор как у них с Сережей все заглохло, не испытывала ни к кому из семьи. Получалось, что представительница собеса, которую Марина в отместку за волнения называла Клумбой, стала для семейства необходимым человеком, облик ее сделался родным до автоматизма. Казалось, этой массивной тетке, всегда одетой в мануфактуру с крупными цветами, в белый, двумя тетрадными листами раскрытый на груди воротничок, еще предстоит сыграть в судьбе Харитоновых какую-то важную личную роль.

Вместе с тем проникновение Клумбы туда, где иное время бормотало, как из репродуктора, из гнусавых и сбивчивых настенных часов, вызывало ощутимые утечки этого времени, становившегося после ее визитов каким-то разбавленным. Всякий раз Клумба требовала прежде выдачи денег «посмотреть на дедушку» – потому-де, что многие сейчас хитрят и в ее персональной практике имеется случай, когда семья четыре месяца получала деньги на мертвого. Следуя пригласительному жесту Нины Александровны, посетительница ответст-венной походкой, взбив перед коридорным зеркалом кудряшки цвета луковой шелухи, следовала в дальнюю комнату, где минуту неподвижно стояла на пороге – после чего возвращалась с малиновым пыланием на пористых щеках и, уже не поднимая глаз, отсчитывала купюры, посыпая мелочью две отдельные кучки: жалкую Нины Александровны и серьезную – ветерана. «Как вы только живете в этом запахе», – говорила она напоследок, спихивая в безразмерную замурзанную сумку свое служебное хозяйство.

Никакого запаха, конечно, не было и быть не могло: Нина Александровна отдраивала судно Алексея Афанасьевича лучше кухонных кастрюль, его застиранные простыни, всегда вывешиваемые на балкон, сквозили тигровыми разводами старой мочи, однако разводы эти пахли не больше, чем набивные розы, украшавшие кримпленовое платье представительницы собеса. Но, видимо, Клумбе здесь действительно пахло: воздух комнаты, перед ее приходом дополнительно орошаемый резкими струями цветочного освежителя, был для ее пылающего носа чрезвычайно подозрителен. Похоже было, что она боится приближаться к болезни и несчастью и преодолевает себя десятки раз на дню, героически сохраняя грубую мозаику служебного лица и выбивая каблуками женский наступательный марш. «Моя работа – это сплошные микробы», – говорила она сердито, углядев на сияющей кухне Нины Александровны какое-нибудь липкое пятнышко. В действительности пятнышко было предлогом, чтобы придраться: на самой что ни на есть отмытой поверхности Клумба буквально видела болезнетворные микроорганизмы – причем существование микробов, бывшее, по сравнению с зелеными чертями алкоголиков, научно доказанным фактом, от объективности которого некуда деться, потихоньку сводило женщину с ума. Нина Александровна нередко замечала, как представительница собеса, украдкой лизнув наманикюренный указательный, поклевывает им как бы воображаемые крошки. Вероятно, комната парализованного, где светлая пыль лежала на вещах, делая их пригодными для писания пальцем и странно пустыми, будто чистые бумажные листы, являла Клумбе наглядный образ мира, каким он представал в ее воображении; не раз после ее ухода Нина Александровна обнаруживала в укромных местечках оставленные пальцем гостьи вороватые запятые. Что-то в этом пенсионерском доме беспокоило Клумбу: это было нечто, связанное с ее основным расстройством от житейского. Поэтому она, только что торопившая Нину Александровну скорей расписываться в ведомости, так как у нее сегодня еще восемнадцать адресов, внезапно застревала в полунадетом плаще и возмещала растерянность громкими разглагольствованиями, представлявшими собою сплошь образчики здравого смысла. Это продолжалось, пока горбатая старуха из верхней квартиры, с шести утра «дожидавшая пензию», не одолевала, промеряя палкой глубину ступеней, оба лестничных пролета и не принималась жать на звонок.

Возможно, что общение с людьми Клумба понимала как обмен микробами, в этом смысле микробная жизнь была для нее явлением не столько медицинским, сколько духовным – тем, что иначе называется флюидами или аурой, только Клумба, человек конкретный и с высшим образованием, не признавала мистических слов. Глядя на ее условный, петушиным гребешком нарисованный ротик (пока соседская старуха подцепляла ручкой, будто вязальной спицей, потерянную нитку начатой росписи и, поправляя на себе платок движением умывающейся кошки, собирала деньги в портмоне), Нина Александровна думала, что поцелуй для Клумбы, вероятно, антисанитарен, следовательно, аморален. Между тем представительница собеса была по-своему не лишена человеческих чувств. Нина Александровна кое-что поняла про нее, когда, за всеми денежными волнениями забыв про чайник, тихо потрескивавший на залитой плите, схватила его, перекаленный досуха, голой рукой: Клумба, отчаянно остужая свою увесистую пятерню, так закричала на Нину Александровну, что резиновый ожог, вмиг перетянувший отдернутую ладонь, показался Нине Александровне нестерпимо ледяным.

Должно быть, механизм сочувствия был у Клумбы устроен иначе, чем у большинства людей: чужая боль, совершенно минуя душу (каковая, хоть и переносилась с места на место этим хорошо уравновешенным, твердо ступающим телом, была, надо полагать, довольно маленьким и малоразвитым образованием, затесненным грузной, едва не до размеров конского седла увеличенной печенью), действовала на Клумбу физиологически, то есть сразу попадала из чужого больного органа в ее здоровый. Вряд ли способная вообразить чужое одиночество или муку неразделенной любви, Клумба служила идеальным зеркалом для страданий плоти и в этом смысле была беззащитна. Посещая по долгу службы инвалидов и полуразрушенных стариков, Клумба носила их недуги, словно светящиеся метки,