На исходе августа - Марк Котлярский

– Слушай, сосед, что за… ну, ты понимаешь кого.. вы мне притащили? Она же ему петь не дает… Вообще жлобство какое-то получается: Нинка мне пить не дает, Симка Сёмке долбанному петь не дает. Что за.. это… как его… мать твою… получается?

– Что значит – петь не дает? – не понял я.

– А вот то и значит. Все остальное дает, а петь не дает. Он как начнет свистеть, так она ему: «Цык – цык – цык!» – и всё на хрен! Настоящая еврейская жена – только и делает, что на мужа цыкает.

На еврейских жен Дима в нашем доме тоже успел насмотреться.

Собравшиеся срочно на консилиум соседи все, как один, пожимали плечами.

– Ты кого принес? – набросились на того, кто ходил на птичий рынок за покупкой.

– А что, мне надо было еще у продавца узнать сначала, какой у птички характер? – отбивался тот. – У меня спросили: «Клетка надо?» Я говорю: «Нет, клетка есть». Мне эту канарейку положили в коробку из-под обуви, и весь разговор.

Одна только Люда с соседнего подъезда ухмылялась.

– Все правильно! Нечего! Распустили мужиков! Пусть лучше свои мужские обязанности выполняет, а то расчирикался тут!

От Люды лет пять назад муж ушел, так что насчет этих самых «обязанностей» у нее был свой взгляд на вещи.

В общем, постановили, что надо опять идти за советом к специалисту. А тот, как и в первый раз, все объяснил по-научному:

– Кенарей в природе гораздо больше, чем канареек. Вот у них в процессе эволюции и выработалась такая форма борьбы за продолжение рода. Кто лучше свистит, к тому раньше канарейка прилетит.

– Так наш же кенарь не сам решает, свистеть ему или не свистеть. Это же канарейка на него цыкает и петь не дает!

– Все верно. Он ведь почему поет? Он подругу зовет. Это его природа такая. Как подружку захочет, так и зовет. А канарейка знает это. Только зачем ей, чтобы он еще кого-то звал, если она у него уже есть? Вот она и цыкает на него… Что теперь делать? А ничего особенного. Купите вторую клетку и отселяйте периодически канарейку от кенаря. Лучше всего – в другую комнату, чтоб он ее не видел и не чувствовал. Вот он и запоет вам опять.

Стали собирать деньги на вторую клетку.

– Где это видано, чтобы евреи за свои деньги устраивали гоям представление? – удивлялась старенькая одинокая Циля Львовна.

А дискуссию о праве мужчин самим решать, когда им петь, а когда – нет, завершила все та же Люда:

– Бедный кенарь! Бедные мужики! Только природа права: жить-то надо. – Помолчала и добавила:– А жить-то не с кем.

А в квартире слесаря Димы установился мир и покой. Дима слушал пение кенаря и плакал, что ничего со своим алкоголизмом не в состоянии сделать, и только все просил свою Нину пообещать ему, что она не забудет положить ему в гроб несколько бутылок «Столичной»: а вдруг это он уснет; а все подумают, что он умер и похоронят; а он в гробу проснется; а выпить будет нечего…

Счастлив был и кенарь Сёма. Он быстро сообразил, что канарейку ему подсаживают в качестве платы за красивое пение. Нина расссказывала, что она иногда подолгу стоит у двери своей квартиры и прислушивается, поет Сёмка или нет. Молчит, хитрец. Зато как только кто-то дома появляется – сразу начинает свистеть: мол, Симочку хочу!

А умер наш сосед Дима Лось вовсе не от алкоголизма. До цирроза печени или белой горячки он дожить не успел. Он умер от рака легких. Курил он еще более настойчиво, чем пил: каждую следующую сигарету прикуривал от предыдущей. И ушел он от нас как-то очень скоро и неожиданно. За три недели сгорел. И канарейки не помогли. Только, насколько я помню, ни водки, ни сигарет ему в гроб никто так и не положил.

Илья Войтовецкий

Буду жить долго

(Пролог к повести «Любка-Любушка»)

О собственной гибели я узнал в конце семидесятых. В экскурсии, которую я вёл, оказались двое моих земляков, визитёров из уральской столицы, муж и жена. Как они умудрились в те людоедские антисионистские времена, да ещё из такого гебистского города, каким был Свердловск, прорваться в гости в Израиль, Бог весть, но они сюда прибыли и записались на поездку по Негеву и вдоль Мёртвого моря.

В те уже почти легендарные годы я страстно предавался новому моему увлечению: возил и водил экскурсии по стране. Интерес к вновь приобретённой родине был у свежих репатриантов огромен, отрывочные и зачастую далёкие от истины знания о земле предков, которые они черпали друг у друга и охотно ими делились, приводили меня то в восторг, то в уныние, но, вместе с тем, почти всегда – в умиление; люди тянулись к каждой крупице информации, которую им удавалось раздобыть, зачастую торопливо записывали всё услышанное в блокнотики или на диктофоны. Жаль, что это чудо почти кануло в небытие: и репатрианты нынче другие, да и мы, израильтяне1, тоже – им под стать. И – главное – страна с тех времён изменилась до неузнаваемости – в лучшую ли или в худшую сторону, как знать?..

Расплачивались экскурсанты со мной любовью искренней и щедрой. До сих пор встречаю старожилов той закваски. «Вы меня не помните? – удивляется такой израильтянин (такая израильтянка). – Да я же ездил (ездила) с вами на Мёртвое море, вы тогда нам…» – и начинается пересказ тех благоглупостей, в которые я в те годы и сам верил, и другим внушал увлечённо и настойчиво. К счастью, меня ещё никто не побил.

И в тот раз я, как обычно, безумолку тараторил, а мои «клиенты», ульпановская группа свежих репатриантов, слушали с замиранием сердец, – это было видно по блеску их глаз.

Улучив коротенькую – на-перевести-дыхание – паузу, туристка-свердловчанка, дама средних лет (25—55), убедительных форм и породистой нордической внешности, вклинила в лившийся из меня «поток сознания» своё требовательное, хотя и вежливое «простите, пожалуйста…» Я запнулся:

– Да-да, пожалуйста.

– Наши приятели… тоже свердловчане… Они хотели бы… Они попросили разыскать… Они просили найти могилу друга, он погиб в Семидневную войну на Голландских высотах. (Осведомлённость в вопросах истории и географии Израиля являлась, по всей видимости, предметом гордости моей собеседницы, – очень уж легко, как-то демонстративно-залихватски, оперировала она названиями.) Понимаете, – продолжала она, – он сгорел в танке. Дотла. Как герой. Подумать только! Приехал – и вот тебе!.. Они очень просили… Может быть, вы посоветуете, вы, наверное, слыхали… – я вздрогнул: она назвала моё имя. И мою фамилию. Обвела траурной рамкой. Прогремел залп боевых орудий. Оба супруга замерли в ожидании моего сочувственного вздоха, выспренней тирады, проникновенного повествования о героической гибели друга их приятелей на обагрённых еврейской кровью голландских полях Великой Ближневосточной Семидневной войны – за свободу и независимость родного Израиля и вековечной его столицы города-героя Тель-Авива.

Ситуация складывалась нелепая.

– Видите ли, – замямлил я, – могилы нет, потому что… (мои имя и фамилия) жив, здоров и… и в данный момент беседует с вами.

– Они очень просили… – вступил в беседу муж, невысокий еврей с брюшком и плешью, отороченной жидким дымком. Заведомо предполагалось, что против такого натиска никто и ничто устоять не сможет, и тут же на серебряном подносе с позолоченной каймой будет подана могила национального героя с величественным обелиском над ней. Я, однако, держался:

– Сожалею, но… вам придётся некоторое время подождать.

Она:

– Что вы! Мы не можем, нам скоро возвращаться в Свердловск.

Он:

– Они – очень-очень просили… Они очень-очень-очень хорошие, они просто очень замечательные люди.

Она:

– Они в высшей степени порядочные люди. Аиды.

Я:

– Охотно вам верю. Но – при всём желании…

Она (понизив голос и оглянувшись по сторонам, почти шёпотом):

– Они очень любят Израиль.

После такого признания мне, конечно, следовало немедленно лечь костьми, возложив свою жизнь на алтарь любимого Отечества. Я же ограничился короткой репликой:

– Это трогательно! Оставьте, пожалуйста, их адрес, и как только… то я непременно сразу…

Моих собеседников такой вариант не устроил, и, перебивая друг друга, они заговорили:

– Всё-таки… в порядке исключения… учитывая чрезвычайность обстоятельств… краткость нашего пребывания… сгорел в танке… могилу… очень-очень-очень-оч… исключительно в порядке исключительного исключения…

– Нет-нет-нет, не может быть и речи. Нет-нет-нет, я никогда не соглашусь на такое, ни-ког-да!

– Какой же вы, право… Ни капли милосердия… к людям, которые… сгорел-в-танке-на-Голландских-во-время-высотах-дотла-Семидневной-милосердия-друг-войны…

Последовали препирательства; ситуация, однако, в конце концов, прояснилась. Супруги рассказали, что в газете «Советская Россия» их друзья прочитали статью, в ней сообщалось: такой-то растакой бывший советский гражданин, бывший ведущий инженер и бывший свердловчанин Имярек променял давшую ему всё социалистическую Родину на «сионистский рай»; западные «доброхоты» с помощью лживых баек, состряпанных в Сохнуте, Галуте, Шин-Бэте, Мосаде, ФБР и ЦРУ, заманили его на мнимую «историческую родину» в призрачную «страну предков», призвали в «армию агрессоров» и использовали в качестве «пушечного мяса», вследствие чего он без остатка сгорел в танке, подбитом славными сирийскими воинами и миролюбцами. Погиб – в назидание другим отщепенцам, предателям и просто наивным, доверчивым людям еврейской национальности.