Бронзовый ангел (фрагмент) - Елена Ткач

— Э, могу я вам чем-то помочь? — вынырнул из-за зеркального шкафа смуглый, хорошо промытый и стильно одетый пожилой с ловкими блестящими глазками. — Талечка, ты ступай, погляди, какая цена на этот ломберный столик проставлена. Так что вас интересует? — продолжал допрашивать Микола пожилой.

— Благодарю вас, — сердечно кивнул Микол. — Благодарю!

И опрометью выскочил на улицу. Он тяжко дышал.

«Нервы, нервы! — бубнил про себя Микол. — Спрашивается, зачем было убегать, ничего дурного этот тип мне не сделал. Скажите пожалуйста, он, видите ли, мне не понравился! Ах ты, писака чертов!»

Он шмыгнул в ту же подворотню, откуда вылез перед тем, как зайти в магазин, огляделся, воровато сделал три глубоких глотка, отдышался… и уже спокойнее вернулся к своему променаду.

Он шел к Патриаршему пруду. И когда опять проходил мимо стеклянной витрины под вывеской «Книги», там, в глубине зала, плотно забитого мебелью, под потолком, в вышине сверкнуло что-то большое, яркое, золотым таким чистым светом… Микол вернуться хотел, — как же он внимания не обратил, ведь оглядывал зал внимательно?! Но ноги, как заведенные, уже несли его дальше по Малой Никитской.

Глава 3

ЛИХОРАДКА

— Не пойму, чего ты так паникуешь! — Николай Валерианович расхаживал у окна, взмахивая руками как птица.

Он пытался успокоить Далецкого. Тот сидел, сгорбившись, на диване в углу. Точь-в-точь больной ворон. Взгляд затравленный, глаза дикие, сидит и курит одну за одной. Отнекивается. Не хочет говорить ни о чем.

— Марк, прекрати это… курево твое. Тебе врач запретил! — наконец не выдержал, взорвался старик, подбежал к бывшему ученику, поседевшему в сорок лет, выхватил у него сигарету и, как клопа, раздавил её в пепельнице.

— Николай Валерианович, ну что вы делаете, я же не мальчик! — застонал тот и спрятал лицо в ладонях.

— Вот-вот, именно потому что не мальчик, я и пришел к тебе с этим. А ты — в кусты. Напридумал черт-те чего, наворотил невесть что, спрятался за этими страхами, как в лесу, и сидит — тухнет! А ты нос-то наружу высуни, наружи-то — жизнь! Весна! И она не ждет… Марк, кончай дурить, соглашайся! Тебе синяя птица сама в руки летит, а ты от неё отмахиваешься. Ты можешь поставить «Мастера», ни секунды не сомневаюсь, можешь! Это твой звездный час! Марк, проснись и давай начинать работать.

— Николай Валерьянович, я пытаюсь вам объяснить, но вы не слышите и меня понять не хотите, — глухо заговорил Далецкий, не отнимая рук от лица. — Не за себя я боюсь, а за них. Они же дети, подростки. Ну куда им, зачем им? Этот роман их придавит, прихлопнет, как комаров, они и пискнуть не успеют! Это же заговоренный роман! Стоит кому только руку к нему протянуть — невесть что начинает твориться… Да, что говорить, сами знаете. Сколько историй с ним связано, в театре, в кино — ведь еле ноги уносят… живые. Тяжелая у него аура.

— Марк, это оправдание для трусов и для дураков. Надеюсь, не примешь на свой счет: ни тем, ни другим тебя не считаю, — сменил тон Николай Валерианович.

Он придвинул стул поближе к дивану, сел против Марка и заговорил с ним ласково, как с больным ребенком.

— Да, историй вокруг «Мастера» много. Всяких историй. Согласен, в основном, нехороших. Ну, или скажем, странных… Но на то и театр, что ж ты хочешь?! — он развел руками. — А с «Макбетом», с «Фаустом» скажешь меньше? Есть такие пьесы, есть и проза такая… заколдованная, что ли. Кто ни возьмется ставить — такая пойдет круговерть, такая волна поднимется, что впору уносить ноги. Но что ж по-твоему, от этого их перестанут ставить? Нет, не перестанут! А почему? Да потому, — загрохотал старик, — что загадка в них, тяга, манкость такая, что все сомнения, все страхи она пересиливает. Хочу разгадать! И это «хочу», — без объяснений, без разума, — в театре и главное. Ведь жизнь — она нас часто пугает, кажется, бросил бы все, да головой в реку! И у тебя было такое, и у меня… у всех! Но ведь не бросились, ведь опять нос просовываем: а что там дальше, за поворотом? Глядь, а там солнышко!

— Все вы правильно говорите, кто ж спорит? — устало проронил Далецкий, вздохнув и начав с усилием тереть глаза. — Только одно дело — взрослые люди, они сами идут на риск, сознательно и с твердым сердцем. А эти… Их-то зачем подставлять? Что у нас, пьес, что ли, мало?

— Опять ты за свое! — старик подскочил и принялся бегать по комнате. Во-первых, они не дети! — он пронзил воздух перед собой длинным сухим указательным пальцем и принялся потрясать им, точно ошпаренным. — Не забывай: сегодняшние — другие! Они раньше взрослеют. У них иное сознание, время сейчас другое — оно быстрое, жесткое. Оно не щадит: успевай-поворачивайся!

— Как будто ваше время или мое щадило… — буркнул Далецкий.

— И все-таки мы были детьми в их возрасте, а они — нет. И если ты этого не понимаешь, тебе нельзя с ними работать! Но я не про это… Я про то, что это твой шанс и его нельзя упускать!

— И каков же мой шанс?

— Вернуться к жизни, — тихо сказал старик. — Не прятаться от неё и поверить в себя. А для них это шанс понять, что такое живое слово. Почувствовать его, в сердце вместить… Булгаков, он один в том ушедшем столетии таким словом владел… Тень какой-то великой правды на страницах его романа, эта правда живая, дышит… Сама плоть романа заставляет сильней биться сердце! В него падаешь, в нем пропадаешь, он вскрывает душу, как скальпелем, углями жжет! В ней кипит все: восторг, жалость, мука, любовь… С таким словом не каждый совладать может. Но ты заплатил свое за право работать с ним. Выстрадал, как и он…

— Мой счет ещё не оплачен, — отвернулся Далецкий.

— Так оплати… — тихо сказал старик. — Пора.

— Что ж, пора!

Марк Николаевич опять закурил, поднялся, встал у окна. Мело. Он задернул занавеску, включил настольную лампу под шелковым абажуром, и в комнате разлился теплый неяркий свет. Тень от лампы качалась на занавеске, тени двух мужчин пали на пол и стали расти.

Пора! Это слово словно сдвинуло время, оно задрожало, тронулось… и ожили оба. И тяжкое, грузное что-то, застывшее в комнате, тотчас пропало.

Тишина… и резкий, неожиданный звонок в дверь. Николай Валерианович на цыпочках подобрался к ней, глянул в глазок… ребята!

— Твои, всей гурьбой! — объявил он растерявшемуся Далецкому.

Тот руками замахал, заохал — мол, нет, не сейчас, не готов!

Тогда старик и отвел всех на кухню, прищучил, а потом сообщил долгожданную весть: решено, быть Булгакову! И когда смолк их восторженный жаркий шепот, возвестивший о раннем утре четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, когда окрыленные студийцы покинули квартиру на седьмом этаже, старик вернулся к Далецкому и хотел было что-то сказать, но тот не дал — перебил.

— Одни девчонки в студии, парней всего четверо, кто станет свиту играть? — Марка словно бы разморозили, он кругами рыскал по комнате. Иешуа, Мастер, Воланд, Пилат — вот уже четверо… а свита?

— Девицы! Они! Марк, это уже концепция. А потом надо подумать…

— О чем спектакль? — опять перебил Далецкий.

— Думай, решай — он твой.

— Нет, без вас я бы никогда не решился, вы — режиссер, а я — так… на подхвате.

— Глупости говоришь! Я буду рядом — ты все в свои руки бери!

— А инсценировка! Кто инсценировку напишет?

— Да, ты прав, готовые брать не хочется… и потом, я думаю, надо выбрать одну какую-то линию из романа — одну из главных, и по ней, как по тропочке, к свету идти.

— Хорошо, годится, что там у нас? — Далецкий уставился в одну точку и стал терзать свои волосы… — Какие главные линии? Воланд в Москве, проделки Коровьева, сеанс черной магии в Варьете. Мастер и Маргарита. Пилат и Иешуа… какая из них? Там же, в романе, все спаяно, ничего не вычленить, чтоб целое не повредить…

— Марк, с целым нам не справиться. Не поднять! Все равно что-то отсечь придется… А как ребята-то загорятся! — вдруг просиял старик. — Ох, прямо в висках стучит… Нет, главное сейчас не забалтывать, бить прямо в цель! Давай танцевать от печки: что для ребят в этом главное? Я думаю, это все же история Мастера и Маргариты. Любовь! И роман — это реквием по великой любви, которая не может прижиться в неволе. Мир губит её. Любой, будь то реальность тридцатых, семидесятых или наше время… Вот про это будет спектакль.

— Да и еще… крик Маргариты: «Отпустите его!» Пилата-то, помните, Фриду… Милосердие, просьба о милости — наш спектакль и про это… И про то, что все возможно переменить, даже прошлое… Только в этом чудо, а остальное — так, чушь собачья!

— Что с инсценировкой, Марк, кто напишет?..

— Сейчас, сейчас… — Далецкий вскочил и забегал по комнате, вдавливая кончики пальцев в кожу на лбу. — Что-то вертится, был кто-то… а, вспомнил! Есть один! Сейчас позвоню… — и он кинулся к телефону.

— Марк, погоди, — метался вкруг Марка Николай Валерианович. — Скажи хоть, кто он, откуда… Что за птица?! Поспешишь — людей насмешишь…