1863 - Иосиф Опатошу

Глава пятая

Гибель за веру

Ночь, беззвездная, безлунная, уже сражалась с горящими тенями. Одержав верх, она разложила тени среди пустых бочек из-под вина, среди гаснущих каминов, протянула их от рынка до городских окраин.

Безмолвие парило над землей, где миллионы скованных желаний дремали в разгоряченных телах и ждали завтрашнего дня, когда произойдет сожжение неверных.

Переплетенные руки и ноги, полосатые, покрытые татуировками животы, узкие, сгорбленные плечи.

Воздух, набухший от плоти, впитывал куски растерянной души, вырывавшейся из открытых ртов, и предвещал наступление тайного мира.

От погашенных фонарей ночь стала темнее и гуще.

Сон вступил в свои права, убаюкивал в темноте видениями, переставлял реки, горы, города. И чем толще тюремные стены, чем глубже подземные казематы, тем быстрее одолевал их сон, тем радостнее он расправлял свои крыла.

Тюрьма, почерневшая с годами от дождя, возвышалась над городом, точно обрубок сгустившейся ночи. Шум рынка и улиц не достигал тюрьмы, заблудившиеся звуки разбивались о карнизы, о неотесанные камни, торчавшие из тяжелых стен здания, словно замурованные тела.

Внутри влажных стен царила холодная тишина высохших колодцев, и чем глубже уходила вниз винтовая лестница, тем становилось холоднее.

В камере, на деревянной койке лежал сгусток темноты. В глубине теплилось слабое голубоватое пламя и загоняло сумерки по углам и под лежанку. Пламя играло на камнях, извивалось, мерцало и плавило тайные силы, ожидавшие своего часа, жаждавшие слова.

Мысль не может воплотиться в жизнь, когда она нага и расплывчата. Она не может вынести своего света, божественного света, и нуждается в облачении, в слове. Она отдает себя в распоряжение человека, помогает ему творить миры, провоцирует его, чтобы он с ее помощью, с помощью мысли, сравнился с Богом, бросил Ему вызов.

Тайные силы захлопали крылами вокруг сгустка темноты, и сумерки стали рассеиваться, слой за слоем. Свет, юный рассветный луч, упал на лежанку и стал пробиваться все выше и выше, словно обрушились шлюзы, и наводнение принесло с собой радость.

Проступили буквы. Один дворец, а за ним и другие мечтали о силе света, как тело мечтает о душе.

На досках спал Шломо Молхо[38], повернувшись лицом на восток и внимая свету мироздания. Он дышал ровно, как ребенок, в морщинах вокруг закрытых глаз таились печаль и радость.

Прозрачный воздух окутал его, оградил от действительности и перенес в мир, чей отблеск служит источником жизни всех существ. Сознание Шломо Молхо прояснилось, он увидел образ, услышал голос и низко поклонился:

— Говори, мой господин, твой слуга слушает!

Наставник Молхо стоял перед ним: высокий, светлый, он простирал тонкие, нежные руки в широких рукавах, поводил ими, как ветвями, и сливался с голубоватыми огоньками пламени, проступавшими из темноты.

Связанный Ицхак лежал на камнях. Глаза, губы, все лицо его было освещено и расплывалось в голубоватом пламени, вытягивалось, будто слабые, далекие звуки. Пространство наполнилось скрытым, никогда не иссякающим огнем.

В Молхо пробудилась смелость ребенка, которого в мечтах всегда сопровождает мать, следуя за ним по нехоженым тропам.

Белые рукава наставника взметнулись, словно птицы, окутали Молхо, точно широкие крылья, и поднимали его все выше и выше. Он познавал один мир за другим, тело стало легче, тоньше, превратилось в дуновение ветра вокруг его собственной души.

Наставник нагнулся и прошептал Молхо:

— Печаль, большая печаль довлеет над миром. Видишь, как жертвенное пламя скудеет, гаснет? Мир выживает благодаря добрым делам, совершаемым для жертвоприношения. Без любви, без добрых дел мир не выживет. Человек по природе скверен, склонен к злодеянию, и, если бы не праведники, чьими поступками руководит только любовь, мир бы уже давно был разрушен. Подними глаза, Молхо, что ты видишь?

— Слева я вижу трон, белый как снег, а справа — синий трон, как сапфир.

— Белый трон, Молхо, — это трон справедливости, а синий — милосердия. Мир грешен, Молхо, мир скверен, Бог сидит на троне справедливости и хочет погубить мир. Ему достаточно увидеть разгорающийся огонь под Ицхаком, и Бог исполняется милосердием. Огонь жертвоприношения гаснет, добрые дела скудеют. Злодейство занимает место любви, и мир погружается в холод. Молхо, нужно, чтобы жертвенный огонь разгорелся. Как можно больше добрых дел, как можно больше любви, чтобы мир продолжил свое существование.

Голубоватый прозрачный ветерок, окутывавший душу Молхо, внял святым речам наставника, и Молхо расплакался от большой радости:

— Слава тебе, Всевышний, что оказал мне честь стать твоей жертвой.

Молхо открыл глаза. Как скала, срывающаяся с вершины горы и уносящая за собой в пропасть деревья и куски земли, так Молхо принес из неведомой дали огонь, который сам Бог зажег в человеке, чтобы тот перестал быть тенью.

Молхо сидел на лежанке.

Вдали мерцали огни. Круги перед его глазами сужались, наплывали друг на друга, и он, Молхо, начал раскачиваться вместе с камерой. Вскоре все остановилось.

Пробили часы на тюремной башне, обрушивая с высоты отрезки времени. Темнота содрогнулась — динь-дон, метнулась от одной башни к другой и с каждым ударом покидала человеческую жизнь. Все проходит, все проходит.

Он спустился с лежанки, подошел к узкому окну с железной решеткой и всмотрелся в густую темноту перед его глазами — тюрьма в тюрьме.

Не было ни первых мгновений творения, ни ангелов, ни жизни. Ничего, ничего. Бог только приблизился к бездне и готовился явить Себя. Он поставил точку, завершил мысль, и началось сотворение мира.

Кровь отхлынула от висков Молхо. Нет ни неба, ни земли. Бездна без начала и без конца, ничто. И в этой пустоте мучается от скорби душа, бьется в четырех стенах и не властвует сама над собой.

— Я ищу Тебя, Господь. Каждое мгновение я готов оставить на Земле свое тело. Не в теле моя сила. Твои дети знают, что Ты страдаешь, что Ты избавишь их от изгнания благодаря Своему оскверненному имени, что Ты не можешь жить без них, какими бы грешниками они ни были. И все же, Господь, не один я готов умереть ради Тебя. Не сотни, не тысячи, а весь народ готов принести себя в жертву. Как заслужить сожжение во имя Тебя, Господь?

Далекий гомон голосов ударился о стену. Молхо отошел от окна и встал посреди камеры.

Пустота вокруг него была глубокой, словно бездна. Узкие плечи поднимались, становясь все уже и уже и превращаясь в заостренную стрелу, и в этой узости зарождались боль и сила.

Не во всем заключено имя Бога, даже не в каждой из двадцати двух букв. Но как понять, что, когда вспоминаешь слово, светлый образ отзывается и обретает четкие черты? Никуда не исчезает глубокая скорбь, бездна без формы и без слов. Ты можешь перебирать буквы: смешивать начало и конец, конец и середину, пропускать, переставлять, добавлять, комбинировать, но то, что призвано объяснить второе слово, которое тянет за собой третье и четвертое, — это невысказанное и замалчиваемое, невидимое, но зрячее, разрастается и заполняет огромный мир. Великанам любой звук кажется немым и слепым. Звуки нужно искать в движении плеча, в изгибе тела, в собственной беспомощности.

Молхо должен только захотеть… нахмурить лоб… распахнуть руки… и…

— Как Ты, Господь, я одним взглядом остановил Тибр, когда он вышел из берегов. Ведь мне достаточно протянуть руки, чтобы самые далекие мысли из будущего стали прошлым. Моя левая рука находится в прошлом, а правая — перемещает миры, приближая их на тысячу лет. Годы проносятся, не останавливаясь ни на секунду и не старея, а куда они уходят? Куда, Господь?

Он сжал горячую голову ладонями, прислонился руками к мокрым стенам и так сидел в углу, согнувшись.

Узкие плечи ссутулились. Он дышал прерывисто и хрипло. Дыхание поднималось к потолку камеры, парило, как земля в апреле, когда из глубины ее недр вырывается жидкое пламя и порождает клубы пара в попытке взломать земную кору.

— Явись, Господь, один раз, в последний раз. Я сидел в заключении и наблюдал за толпой, собравшейся со всех сторон, чтобы посмотреть на мое сожжение, и с криками атаковавшей тюрьму. Я спокойно вышел им навстречу, потому что Твое слово, слово Господа, горело во мне, как пламя. Народ взломал двери, сорвал с меня плащ, и я, раздетый, шел по колено в крови, и Твой голос горел во мне: «Ты должен идти в город! Ты должен идти в город!»

— Не оставляй меня, Бог, будь со мной, как ты был с Самсоном, когда враги выкололи ему глаза.

В душе у него зазвучала мелодия, которая вырывалась из стиснутых губ, из носа, из каждого сустава и сухожилия.

Молхо натянул на себя плащ и прилег на лежанку.

Под его ногами клубился свет, преграждая ему путь. Столп света летел впереди, вел его по горам и долинам, не останавливаясь ни на мгновение.