Свингующие пары - Владимир Лорченков

Ах ты потаскушка, сказал я.

Да-да, она любит так, сказала старшая.

Заткнись, ковырялка несчастная, сказал я.

…, кончила она от этого молча еще раз.

Раз, сказал я, и задвинул, да так, что прошел по ней, как корабли норманнов по Сене, до самого до Парижа.

Ох, сказала она.

Я потянул назад, осторожненько, с хитрецой – как если бы это был не член, а куча бусин на нитке, что утонченные дамы, знакомые с культурой Востока вообще и династии Мин в частности, суют себе по одной штуке в час, а потом постепенно вынимают, млея. Я тянул из нее так, словно это был не надежный кусок мяса и кожи, прошедший со мной больше, чем огонь и воду, прошедший со мной пар отчаяния, словно машинист парохода, получившего пробоину… Я тянул его из нее, словно кусок папирусной бумаги, способный порваться в любой момент.

И оттого тянул его сверх-осторожно.

Два, сказал я, и задвинул вперед, резко и глубоко, прорвав ее оборону в Арденнах, отчего на снег выплеснулся бензин из пробитых баков грузовиков и сотни тысяч ее пленных побрели в мой тыл, высоко подняв свои замерзшие робкие руки. Оглянувшись, я увидел, что мои яйца и одеяло под тем местом, где мы соединялись, все было залито белой субстанцией, белой секрецией, густой белой пеной, которую мы взбивали сейчас, как два сумасшедших повара.

А ну как, попробуй, велел я старшей и она, словно только этого и ждала, полезла за нас, хорошенько вылизывать.

Едва она коснулась меня своим отдельно живущим языком, я кончил. У меня было оправдание: она кончила уже раз пять. Но у меня еще оставались силы вытерпеть пару секунд и спросить ту, что завывала подо мной.

В тебя можно спустить, сказал я.

Вообще-то нет, сказала она.

Но только не останавливайся, сказала она.

Хер с ним, кончай, сказала она.

Я отвел руку назад, прижал лицо старшей покрепче – чувствуя как ее мокрые от молока груди трутся о мои накачанные ляжки спортсмена, – и подтянул его повыше. Она захлебнулась в моей заднице, и завыла торжествующе. Младшую я ухватил за затылок и приподнял, припечатав к своей груди. Она принялась вылизывать мою накачанную грудь. Так, одна – с лицом у меня в заду, другая – с лицом на моей груди… одна – с дырой, подавившейся моим членом, другая – с дырой, растекшейся елеем по моей икре… они и застыли вокруг меня.

Меня, оси мироздания, нарушившей всего его законы и каноны: со стороны мы выглядели как тройка сумасшедших советских акробатов, решивших в нарушение всех законов физики выстроить на постели слово ЕБЛЯ.

И у нас получилось, понял я, глядя на наше отражение в зеркальной стенке шкафа в углу.

После чего младшая прикусила мне грудь, старшая вытащила язык еще сильнее, и я спустил, содрогаясь целую вечность. Я попал в рай, кончая. Это был настоящий оргазм, а не простое семяизвержение. Молочные реки и кисельные берега, страна Нигде и Никак. Если бы в вагине были шлюзы, они бы сломались, унесенные чересчур бурным потоком. Моя сперма кипела, думаю, я выварил ей все внутренние стены, и обжег матку навсегда. Она могла быть спокойна: от семени такой температуры не рождаются дети. Может быть, сверхъестественные существа? Суккубы? Неважно. Это было наслаждение, чистое наслаждение, в животном, беспримесном виде. Наслаждение, которое несколько месяцев гнило на солнце, пузырясь и пуская струйки углекислого газа, а потом профильтрованное через сито, и процеженное через марлю, тщательно смешанное со спиртом и с сахаром, и прошедшее, наконец, все витки змеевика, сооруженного ученым латинским монахом. Спиритус вини чресел. Хорошо, что Алиса меня не видела, подумал я, руководя работами по подтирке своего члена. Она всегда не любила видеть меня в моменты простых, естественных, удовольствий. Я держал обеих за волосы и вытирал их головами себя, отчего у меня снова случилась эрекция. Они довольно заворчали, – две мурены, получившие, наконец, в бассейн несчастного черного раба, не справившегося с массажем римскому господину, – и принялись обживать меня вновь.

Ах, шлюшки, сказал я, смеясь.

Где ваши мужья, спросил я.

Мы здесь без них, сказала старшая.

А они вообще у вас есть, сказал я.

Это было настолько глупо и неважно, что они меня и ответом не удостоили. Потом старшая взгромоздилась на меня, и спросила.

Не хочешь попробовать моего молочка, сказала она.

Не стоило даже и пытаться. Алиса бы по лицу все поняла. Я представил себе яростный взгляд, искаженные губы.

Что блядь, попробовал молочка, бросила бы она.

И то, пару месяцев спустя после вечеринки. Пару месяцев молчания. А я был слаб, слишком слаб, чтобы протянуть еще пару месяцев напряженного поединка, который мы и так вели больше года перед тем, как решили сюда прийти. Еще нескольких раундов я бы не выдержал. Так что я увернулся от брызнувшей прямо в меня струи – она играла собой, как ребенок, получивший водяной пистолет, радостно и увлеченно, – и повалил ее рядом. Шлепнул по заду. Надавил на затылок и вернул туда, где старалась младшая. Постарался быть вежливым.

Извини, не сегодня, сказал я.

Она что-то промычала в ответ, но я уже не обратил внимания. Дверь в нашу комнату приоткрылась и я увидел картины Босха, рисуй тот не чудовищ, а обычных людей, и рисуй он их во время массовых совокуплений. Что же тогда в этом осталось бы от Босха, попробовал понять я, и дружный вопль разочарования, донесшийся снизу, просигнализировал, что отвлечься лучше позже. Так что я вновь сконцентрировался на ебле – как ни странно, пришло и озарение насчет Босха, в таком случае от него здесь осталась бы невероятная скученность на полотне, понял я, блаженно откидываясь, – и у меня затвердел. Я опустил руки и стал играть грудью старшей, мять, сжимать, крутить.

Трахнешь меня сюда, сказала она, и сказала не своим голосом, а разве есть более красноречивое свидетельство того, что женщина возбуждена. Ведь когда она говорит не своим голосом, это значит, что дыра завладела ее телом, завладела по-настоящему, и это она, дыра, говорит.

Когда в них вселяется ебля, они теряют, в первую очередь, голос. Ими говорит желание.

Только потом они теряют голову, да и та возращается к ним очень скоро – как, например, к тощей подружке моей молочной старушки, которая стала с сожалением поглядывать на текущую из себя белую слизь.

Вот что значит не подумать, подумал я, забираясь – она помогала мне, как паж помогает рыцарю подняться в седло, – на груди старшей.