История сексуальных запретов и предписаний - Олег Ивик

Попутно отметим, что демографическая политика Афинского государства была, по сообщению Диогена Лаэртского, прямо противоположной. Диоген писал: «…Афиняне, желая возместить убыль населения, постановили, чтобы каждый гражданин мог жениться на одной женщине, а иметь детей также от другой, — так поступил и Сократ». Впрочем, историки (как древние, так и современные) не согласны с Диогеном и уверяют, что афиняне, напротив, могли иметь законных детей только от законных жен, прочие же дети никакими правами не пользовались и во внимание не принимались.

Но, как бы то ни было, в историческое время практически по всей Греции однополая любовь (по крайней мере, для мужчин) была узаконена. Платон в «Пире» дает ей вполне рационалистическое объяснение:

«Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, — андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов — мужского и женского. Тогда у каждого человека тело было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано… Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов…»

И тогда боги, испугавшись андрогинов и решив ослабить их, разрёзали каждого на две части, «как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском». Правда, сначала операция не вполне удалась, но после некоторых перестановок боги остались довольны, а люди приняли такой вид, какой они имеют сегодня.

«Итак, каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него».

В Коринфе в седьмом веке до н. э. существовал обычай, по которому инициация мальчика начиналась с его похищения взрослым мужчиной. Старший друг вводил подростка в мужской союз и обучал воинскому мастерству. Когда срок обучения заканчивался, молодой воин получал от старшего ритуальные подарки: воинское снаряжение, кубок и быка. Отношения между юношей и его наставником носили хотя и сексуальный (в том числе), но почетный характер.

В греческом городе Фивы (том самом, где некогда правил Эдип) существовал так называемый «Священный отряд», в который входили триста отборных воинов. Плутарх писал о нем:

«Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных… Ведь родичи и единоплеменники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг подле друга. И это не удивительно, если вспомнить, что такие люди даже перед отсутствующим любимым страшатся опозориться в большей мере, нежели перед чужим человеком, находящимся рядом, — как, например, тот раненый воин, который, видя, что враг готов его добить, молил: „Рази в грудь, чтобы моему возлюбленному не пришлось краснеть, видя меня убитым ударом в спину“… Существует рассказ, что вплоть до битвы при Херонее он оставался непобедимым; когда же после битвы Филипп (македонский царь, отец Александра Великого. — О. И.), осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: „Да погибнут злою смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного“».

Впрочем, мало кто из греков считал, что в однополой любви можно хотя бы заподозрить что-то позорное. Платон в своем «Пире» устами одного из героев, Федра, говорит: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного — чем достойный возлюбленный… И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу?»

Другой участник платоновского диалога, Павсаний, подхватывает тему и убедительно объясняет собравшимся, что любовь бывает двух видов и «Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым». Выясняется, что «пошлый» Эрот внушает «любовь, которой любят люди ничтожные». Это именно те люди, которые «любят женщин… не меньше, чем юношей» (мысль о том, что можно любить одних лишь женщин, видимо, в голову Павсания не приходит). «Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, — недаром это любовь к юношам, — а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом».

Надо отметить, что секс сексом, но многие греки действительно пытались видеть в однополой любви прежде всего ее духовную составляющую, и чем бы ни занимались влюбленные в частном порядке, публичный разговор обычно шел о любви духовной (хотя и внушенной Эросом).

Кроме того, афинский обычай считал недопустимой связь мужчины с маленькими мальчиками — достойной признавалась только любовь к юношам. Мужская проституция в Афинах существовала, были и специальные публичные дома, но по закону свободнорожденный афинянин не мог заниматься подобным ремеслом, в каких бы стесненных обстоятельствах он ни находился, — это было уделом иностранцев и метеков. Мужчина, уличенный в том, что он вступил в половую связь за деньги или какие-либо жизненные блага, по законам Солона лишался права говорить в народном собрании.

И даже Платон под конец жизни в своих «Законах» высказал точку зрения о том, что «мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех», потому что «это противоречит природе». Ничего не имея против любви между мужчинами, он тем не менее предлагает им «всегда хранить чистоту вместе с таким же чистым своим возлюбленным» и ратует за «тот вид влечения, который сопряжен с добродетелью и заставляет юношу стремиться к достижению высшего совершенства».

Впрочем, в этом произведении великий философ вообще увлечен идеей насильственной добродетели, и предложенные им меры по ее установлению, равно как и стиль самих «Законов», напоминают передовицы времен борьбы за социалистическую нравственность. Он пишет:

«…Мы, весьма возможно, принудим соблюдать в любви одно из двух: либо пусть гражданин не смеет касаться никого из благородных и свободнорожденных людей, кроме своей законной жены; пусть он не расточает своего семени в незаконных, не освященных религией связях с наложницами, а также в противоестественных и бесплодных связях с мужчинами. Или же мы совершенно исключим связи с мужчинами, а что касается связей с женщинами, то если кто помимо жены, вступившей в его дом с ведома богов, путем священного брака, станет жить с другими женщинами, купленными или приобретенными иным каким-либо способом, причем это явно обнаружится перед всеми мужами и женами, то мы как законодатели, думается мне, правильно сделаем, лишив его всех почетных гражданских отличий как человека, действительно чуждого нашему государству».