Человек, который спит - Жорж Перек

Стоит хорошая или скверная погода, идет ли дождь, светит ли солнце, дует порывистый ветер или на деревьях не шелохнется ни один лист, гасит ли фонари заря, зажигает ли фонари закат, затерян ли ты в толпе или потерян в одиночестве на пустынной площади, ты по-прежнему идешь, ты по-прежнему бредешь без цели.

Ты выбираешь сложные маршруты, то и дело прерываемые преградами, которые заставляют тебя делать большие крюки. Ты осматриваешь памятники. Ты пересчитываешь церкви, конные статуи, писсуары, русские рестораны. Ты наблюдаешь за работами, которые ведутся вдоль набережных, у дверей, на улицах, разрытых словно вспаханные поля; ты взираешь на прокладываемые канализационные трубы, на сносимые дома.

Ты возвращаешься в свою комнату и валишься на слишком узкую кушетку. Ты спишь, как идиот, с широко раскрытыми глазами. Ты пересчитываешь, комбинируя, трещины на потолке. Совмещение теней и пятен, изменение ракурсов, привязок и ориентиров без всякого усилия дают рождение десяткам новых форм, хрупким созданиям, которые ты можешь уловить лишь на миг, останавливая их каким-то названием — лоза, вирус, город, деревня, лицо, — пока они не рассыпались и все не началось снова; появляются жест, движение, силуэт, прорисовывается бессмысленный знак, которому ты позволяешь увеличиться, подчеркиваются случайные черты: глядящий на тебя глаз, спящий человек, завихрение, легкое покачивание парусника, фрагмент дерева, расколовшиеся, склеенные, зафиксированные ветви, из чьих переплетений выплывает, конкретизируясь, точка за точкой, еще один набросок лица, едва отличного от предыдущего, возможно более печального или более внимательного; зависшего в ожидании лица, на котором ты тщетно выискиваешь уши, глаза, шею, лоб, удерживая, усматривая — чтобы тут же упустить — лишь отпечаток двусмысленной улыбки, тень ноздри, предположительно переходящие в след (кто знает, позорящего или прославляющего?) шрама.

Часто ты сам с собой играешь в карты. Ты раздаешь карты в бридж, пытаешься решить задачи, публикуемые каждую неделю в «Ле Монд», но ты — посредственный игрок, и твои ходы лишены элегантности: никакого искусства заручки в длинной масти, при сбросах или смене рук. Однажды ты придумал исключительную раздачу, при которой команда, имеющая на двух руках лишь два онера, одного туза и одного валета, могла бы пробить любую защиту и с помощью красивейшей раздачи косых и прямых сделать большой шлем; но затем, увидев решение задачи и поняв, что задуманный шлем был еще менее удачным, чем казалось, поскольку его вообще нельзя было объявить, а розыгрыш не отличался никаким изяществом, ты уже больше ничего не ждал от бриджа.

Ты втягиваешься в чарующее удовольствие от раскладывания пасьянса. Ты раскладываешь на своей кушетке четыре ряда по тринадцать карт, ты вынимаешь четырех тузов. Игра заключается в том, чтобы выложить по порядку сорок восемь оставшихся карт, используя места, освобождающиеся от вынутых тузов; если одно из этих мест — первое в ряду, ты можешь на него положить двойку; если место освобождается, скажем, рядом с шестеркой, ты можешь положить на него семерку той же масти; к семерке — восьмерку, к восьмерке — девятку, к валету — даму; если освободившееся место идет за королем, ты не имеешь права класть на него карты, и оно для тебя будет потеряно.

В этом пасьянсе везение почти не имеет никакого значения. Ты можешь задолго предвидеть момент, когда четыре освободившиеся места выкинут тебе соседство с королем, то есть проигрыш, если ты играл по порядку; но ты можешь использовать одно место, затем второе, вернуться к первому, занять третье, четвертое, снова второе. И все равно ты выигрываешь редко: всегда наступает момент, когда игра заходит в тупик, когда половина или треть карт уже пристроена, но ты уже не можешь занимать оставшиеся пустые места, поскольку неизменно попадаешь на королей. В принципе, ты имеешь право на две другие попытки: тебе достаточно оставить на своих местах уже выстроенные карты и заново раздать остальные, перемешав их, сохраняя при этом четыре интервала. Но ты не часто используешь два предлагаемых шанса: как только комбинация кажется тебе испорченной, ты смешиваешь карты, тасуешь их два-три раза и вновь раскладываешь для новой игры.

Ты перемешиваешь карты, ты их раскладываешь, ты вынимаешь четырех тузов, ты смотришь на то, что получается. Ты начинаешь наугад, следя лишь за тем, чтобы не слишком быстро открыть короля. Мало-помалу выстраивается очередность, появляются препоны, намечаются варианты: здесь какая-то карта уже оказалась на своем месте, тут перемещение одной-единственной позволит правильно выстроить сразу пять или шесть, там мешающий тебе король не может никуда перейти.

Ты почти никогда не выигрываешь. Порой ты мошенничаешь, чуть-чуть, изредка, все реже и реже. Тебе важен не выигрыш, ибо что может значить твоя победа; речь идет и не о том, что тебя могут оставить боги, ведь существует столько более легких способов заслужить их благосклонность. Однако ты играешь все чаще и чаще, все дольше и дольше, иногда весь вечер, иногда с самого утра или до самого утра, играешь даже не для того, уже не для того, чтобы убить время.

В этой игре есть нечто завораживающее, возможно еще более завораживающее, нежели круги воды под мостом, лабиринт трещин на потолке, почти прозрачные травинки, медленно проплывающие по поверхности твоей роговицы. В зависимости от места, от момента каждая карта несет с собой почти тревожную напряженность. Ты готовишь, разрушаешь, выстраиваешь, составляешь, вытягиваешь комбинацию за комбинацией: никчемное упражнение, бесцельное испытание, смехотворное упорядочивание. Сорок восемь карт приковывают тебя к твоей комнате, и ты, прикованный, чувствуешь себя почти счастливым, когда десятка оказывается на своем месте, а король не может подняться против тебя, или почти несчастным, когда все твои медленные расчеты приводят к одному и тому же безуспешному результату. Как если бы эта молчаливая одинокая стратегия определила твой единственный путь, стала единственным смыслом твоего бытия.

Ночь. С ревом проносятся редкие машины. В коридоре из крана капает вода. Твоего соседа не слышно; возможно, он уехал или умер. Ты лежишь, одетый, на кушетке, закинув руки за голову, согнув в коленях ноги. Ты закрываешь глаза. Ты их открываешь. Внутри твоего глаза или на поверхности твоей роговицы медленно сверху вниз проплывают, исчезают, внезапно появляются в центре, почти не изменяясь, вирусоподобные, микробообразные формы, диски или пузыри, травинки, скрученные подтеки, переплетение которых вырисовывает какое-то сказочное животное. Ты теряешь и вновь находишь их след; ты трешь глаза, а подтеки разбрызгиваются на множество капель.

Время проходит, тебя клонит в сон. Ты кладешь раскрытую книгу рядом, на кушетку. Все туманно, все гудит. Твое дыхание удивительно размеренно. Потенциально нереальная черная мушка открывает в лабиринте потолочных трещин неожиданную брешь.

Ты бродишь по улицам ночью, днем. Ты заходишь в маленькие кинотеатры, где стоит устойчивый запах моющих средств, ты ешь сэндвичи за стойкой, картошку фри из пакетиков, ты проходишь мимо аттракционов, ты играешь в электрический бильярд, ты заходишь в музеи, на рынки, на вокзалы, в публичные библиотеки, ты разглядываешь витрины антикварных лавок на улице Жакоб, стекольных мастерских на улице дю Паради, мебельных салонов на улице Фобур Сент-Антуан.

С течением часов, дней, недель, времен года ты от всего отвязываешься, от всего отрешаешься. Порой, чуть ли не в каком-то опьянении, ты обнаруживаешь, что свободен, ничто тебя не гнетет, ничто не вызывает у тебя приязни или неприязни. В этой жизни без трений и трепета — если не считать мгновений, зависших в результате раскладывания карт, выборочных звуков и образов — ты находишь почти совершенное завораживающее, а иногда даже переполняющее тебя счастье. Ты ощущаешь полный покой, ты ежесекундно чувствуешь себя оберегаемым и защищенным. Ты живешь за счастливой скобкой, в пустоте, заполненной обещаниями, от которых ты ничего не ждешь.

Ты — чист, прозрачен, невидим. Ты уже не существуешь: последовательность часов и дней, смена сезонов, течение времени переживаются тобой без радости и без грусти, без будущего и без прошлого; вот так, просто, очевидно, как вода, что капает из крана в коридоре, как шесть носков, что замочены в розовом пластмассовом тазу, как муха или устрица, как корова, как улитка, как ребенок, как старик, как крыса.

Порой мрак вырисовывает сначала неточную форму пикового туза: перед тобой точка, от которой разбегаются, расходятся две линии, после длинного виража возвращающиеся обратно.

Затем это океан, черное море, по которому ты плывешь, как если бы твой нос был выступом или, скорее, форштевнем гигантского пакетбота. Все черно. Причем это не ночь и не сумрак, но чернота всего мира, природно-черного, как на негативе фотографии, а белыми или, быть может, серыми оказываются лишь гребни, поднимающиеся при твоем проходе с каждой стороны носа, вдоль глаз, и, возможно, являющиеся бортами корабля, там, где раньше прорисовывался пиковый туз, словно прелюдия к этому кильватеру, белесому и волнистому разрезу, который ты, скользя по черной воде, оставляешь за собой. Со всех сторон тебя окружает вода, черное, неподвижное, невероятно плоское и даже не фосфоресцирующее море, однако тебе кажется, что ты смог бы обнаружить любую деталь, малейшее облачко, если бы было небо, мельчайший кусочек суши, если бы был горизонт. Но нет ничего, кроме моря, а ты весь — форштевень корабля, легко, тихо и плавно вырезающий глубокие белые борозды, подобно тому, как острие плуга вспахивает землю.