Архиерей - Антон Павлович Чехов

не создавалось Чеховым так долго, с таким количеством перерывов. Рассказ рождался в упорной борьбе с прогрессировавшей тяжелейшей болезнью, с неблагоприятными условиями для работы, в решении всё усложнявшихся творческих задач.

8 марта 1902 г. Чехов писал Миролюбову: «…сегодня я получил корректуру и сегодня же хотел прочитать и отправить, но, во-1), Ваш корректор все точки превратил в восклицательные знаки и наставил кавычки там, где им не надлежит быть („Синтаксис“), и, во-2), много пропусков, приходится вставлять: (наприм., „Демьян-Змеевидец“). И хочется кое-что вставить — это помимо всего прочего. Стало быть, корректуру получите на другой день после этого письма или в тот же день, если успею кончить к вечеру, к 7 час. Простите, мои милый, я еще раз прошу: если цензура зачеркнет хоть одно слово, то не печатайте. Я пришлю другой рассказ. И так уж для цензуры я много выкинул и сокращал, когда писал. Помните сию мою просьбу, прошу Вас». В тот же день он писал Книппер: «Получил от Миролюбова корректуру своего рассказа и теперь хлопочу, чтобы сей рассказ не печатался, так как цензура сильно его попортила».

Из письма к Миролюбову видно, что Чехов получил текст корректуры, еще не прошедший журнальную цензуру. Говоря Книппер о том, что цензура «сильно попортила» рассказ, Чехов скорее всего имел в виду, что сам он «для цензуры <…> много выкинул и сокращал, когда писал». В годы, когда Чехов работал над «Архиереем», постоянно усиливался цензурный гнет. Об этом, в частности, регулярно сообщал в своих письмах Миролюбов. 17 октября 1900 г.: «Тяжело живется литературе: всё строже и строже становится цензура, из статьи вычеркивают 1/4, о рабочих не дают слова сказать даже и безобидного. <…> Циркуляры так и сыплются. Только что получен с воспрещением писать о миссионерском съезде…» (ГБЛ). Чехов, опасаясь цензурного вмешательства в окончательный текст рассказа, был вынужден пойти на неизвестные нам сокращения.

Делались попытки угадать эти утраченные сокращения. Было высказано предположение, что главному герою — архиерею — должен был противостоять в рассказе представитель атеистической интеллигенции (см. W. Düwel. Anton Tschechow. Dichter der Morgendämmerung. Halle, 1960, S. 132, 133). Действительно, в замысле рассказа планировался «разговор архиерея с матерью про племянника: а Степан в б<ога> верует?», — в тексте же рассказа такой вопрос не задается. В этом несостоявшемся разговоре, по мнению В. Дювеля, должна была содержаться основная антирелигиозная идея чеховского рассказа, а с дважды упоминаемым Николашей, который «не захотел по духовной части, пошел в университет в доктора», должно было быть связано идейное зерно рассказа.

Подобная реконструкция замысла рассказа вызывает возражения. О Николаше, который «мертвецов режет», известно лишь, что он «ничего, добрый. Только водку пьет шибко». Вряд ли Чехов позволил дать такую характеристику этому персонажу для того, чтобы рассказ пропустила цензура, и опубликовал рассказ, из которого было бы вырвано главное, решающее для понимания звено.

Необоснованно считать, что писатель мог первоначально ставить какие-либо «разоблачительные» по отношению к религии задачи, а затем отказался от этого по цензурным соображениям. Наиболее вероятно предположить, что цензуры Чехов опасался, так как допускал, что та могла придраться к любому упоминанию о боге; писателю же было важно, чтобы в рассказе не было изменено ни одного слова.

В начале апреля 1903 г., читая корректуру девяти рассказов, предназначенных для тома XII приложения к «Ниве», Чехов внес в текст «Архиерея» немногие изменения; в них можно видеть пример отделки Чеховым текста «с музыкальной стороны». Изменив хронологический порядок произведений, вошедших в том XII, Чехов оставил «Архиерея» на последнем месте, после рассказа «О любви».

Вопрос о прототипе главного героя рассказа интересовал уже первых его читателей. «Когда рассказ был напечатан, — вспоминал Щукин, — в Ялте заговорили, что А<нтон> П<авлови>ч описал в рассказе» тогдашнего таврического епископа Николая (Чехов в воспоминаниях, стр. 467). Чехов, по словам того же мемуариста, решительно отверг это: «— Слушайте, говорят, что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел его в виду…» (там же).

Мемуаристы обычно ставили вопрос о том, какого именно архиерея Чехов описал в своем рассказе. Однако вопрос о прототипе чеховского архиерея к этому не сводится. В образ главного героя рассказа Чехов внес много автобиографического материала. И общая ситуация, изображенная в рассказе, и его подробности в сильной степени соотносятся с обстоятельствами жизни Чехова в годы создания «Архиерея».

Чехов пишет о человеке, в положении которого он находился в это время сам. Предчувствие близкой смерти[9], одиночество, обилие мелочей, отрывавших от дела, множество посетителей и в то же время «хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!» — такие мотивы наполняют ялтинские письма Чехова 1899–1902 гг. Порой можно говорить о прямом перенесении в рассказ реалий жизни Чехова этого времени. «Был болен и одинок», — писал он О. Л. Книппер 23 февраля 1901 г.; «Чувствую себя как в ссылке» (П. И. Вейнбергу, 28 апреля 1901 г.); «Без тебя мне так скучно, точно меня заточили в монастырь» (О. Л. Книппер, 31 августа 1901 г.); «Я сначала полагал, что у меня, пожалуй, брюшной тиф, теперь же вижу, что это не то» (ей же, 6 сентября 1901 г.). В одном из писем к ней же мелькает деталь, почти буквально повторяющаяся в рассказе: «…когда приходится накладывать этот громадный компресс <…> я кажусь себе одиноким и беспомощным» (18 декабря 1901 г.). Обилие посетителей вызывает у больного архиерея раздражение — чувство, о котором постоянно пишет Чехов в эти годы в письмах к О. Л. Книппер — 24 августа 1901 г., 6 сентября 1901 г. Чувство провинциальной тоски, стремление бежать от нее объединяет «Архиерея» с другими произведениями этого же периода — «Дама с собачкой» и «Три сестры»; в «Архиерее» есть дополнительные краски, рисующие тоскливую провинциальную жизнь: пустые бессмысленные разговоры, неизменное питье чая. Вот созвучные этому строки писем: «…гости просидели уже больше часа, попросили чаю. Пошли ставить самовар» (О. Л. Книппер, 30 октября 1899 г.); и снова о гостях: «Пришли, посидели в кабинете, а теперь пошли чай пить» (ей же, 17 августа 1900 г.); М. П. Чеховой он писал о матери: «Сегодня утром вхожу в столовую, а мать уже сидит и пьет кофе. „Ведь вам, говорю, запретили вставать!“ А она: „Надо же мне кофию напиться!“» (21 января 1900 г.). В письмах этих лет Чехов признается, что его «томят воспоминания» (К. Д. Бальмонту, 1 января 1902); архиерею, задыхающемуся в русской провинции, «захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось» — «Всё думаю, не уехать ли мне за границу?»— писал Чехов О. Л. Книппер 19 ноября 1901 г.

Особенно важным выглядит созвучие последнего