Ворон - Андрей Столяров

Между тем Иван Алексеевич с интересом оглядывался.

— Да, именно так я себе это и представлял. — Сплел пальцы с розовыми ногтями. — Я здесь впервые, но именно так — хаос и запустение. Теперь многое становится понятным.

Когда он говорил, то в пятне что-то неясно проступало, какие-то теневые очертания.

Повернулся ко мне.

— Надеюсь, я не позволю себе ничего лишнего, если попрошу осмотреть? Вы только не подумайте, что я хочу… изменить образ. Нет! Чисто профессиональное любопытство. Я ведь и сам в некотором смысле…

— Ради бога, — сказал я, подразумевая комнату.

Но Иван Алексеевич вдруг жадно уставился на меня. Как на чучело. Как на редкий экспонат в музее. Пошел вокруг, придирчиво изучая — до неприличия. Всплеснул узкими ладонями.

— Пре-лест-но! Прямо-таки прелестно! Ведь может, когда захочет. Волосы натуральные? — Протянул руку, чтобы потрогать, отдернул. — Вы извините, что я без церемоний, — общая судьба, — запнулся, сухо добавил, — я имею в виде посмертную судьбу… И глаза совсем живые — испуг, растерянность. Честное слово, молодец! Это очень трудно, чтобы живые глаза. Уж вы мне поверьте. Костюм сделан превосходно. Современные моды?

Мне было неловко под его пристальным взглядом. Что он такого нашел? Я невзначай оглядел себя, проверяя, — все было на месте.

— Право, прелестно, — покачивая легкой головой, заключил Иван Алексеевич. Он, казалось, был удовлетворен. — Простите за назойливость. Кто вас писал?

— Э-э-э… — сказал я.

— Ну — автор?

— Э-э-э…

— Из какого романа? — чуть-чуть раздраженно спросил Иван Алексеевич. — Если, конечно, не секрет.

— Не понимаю, — признался я.

Он поглаживал подбородок — так и застыл.

— Ах, вот что… — и после тягостной паузы. — А я было решил… Н-да! У вас что же, и кровь — красная? Хотя — не имеет значения. Н-да!.. Кстати! Раз уж мы встретились. Я слышал, тут обо мне сложилось определенное мнение: сухарь, ироник, себялюб…

— Ну что вы, — возразил я.

Он сделал быстрое движение.

— Некоторые даже говорят — циник.

— Не может быть.

— Представьте, говорят, — у него в голосе мелькнуло что-то враждебное металлическое.

Я вдруг подумал, что мягкость его обманчива. Воли он, должно быть, необыкновенной.

— Но, право, это не так. Не так, не так, — сказал Иван Алексеевич. — Все это выдумки, личные обиды. Современники всегда врут — почитайте мемуары. Но если я буду иметь честь продолжить знакомство, то вы сами убедитесь…

Его манеры действовали на меня угнетающе. Слишком изысканно. Я не привык и выглядел дураком. Красивые у Антиоха приятели. Загадочные. Хотелось ответить тем же. По-светски. На ум приходило — «зело» и «бяше».

— Между прочим, — подойдя к заваленному столу, очень небрежно, вполоборота, спросил Иван Алексеевич. — Вы не знаете, зачем я понадобился господину Осокину? Живой человек. Или ему не хватает персонажей? — Он внимательно посмотрел на меня, и я готов был поклясться, что глаза его блеснули. Вот только глаз не было. — Я же не вурдалак, чтобы воскресать по ночам.

Я пожал плечами.

— Ну да — вы не можете знать…

Он потянул со стола верхнюю страницу.

«Что же касается того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче. Стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, через час (когда все уже кончится), войти и положить обратно.»

Вдруг отшвырнул, сказал с неожиданной издевкой:

— Бедный студентик с топором под мышкой. Ведь нелепость! Вымысел. И неоправданный вымысел.

— Кгм… — дипломатично уклонился я.

— Или Антон Григорьевич занимается? — Вздохнул. — Что еще можно ожидать от человека, которому нравится это. Вам еще повезло — вполне реальная внешность. А у меня? — он выразительно обвел то место, где должно находиться лицо.

Я засмущался.

— Ну-ну, — сказал Иван Алексеевич. — Только не говорите, что вы не замечаете. Чрезвычайно неудобно жить — вот так. А все спешка, суета, непонимание детали. Между тем, деталь в прозе имеет громадное значение — она материализует, можете передать. Я почему знаю: у меня были сходные результаты. Еще в молодости. Тоже увлекался — дескать, новый Пигмалион, наделал массу глупостей. — Он махнул рукой. — Но я никогда не тревожил живых, есть же какой-то предел, моральные категории…

Порылся в ворохе бумаг — удивился, выдернул.

— Амата нобис квантум амабитур нулла. Это здесь откуда?

— Бяше? — предположил я.

— Это латынь, — строго поправил Иван Алексеевич. — Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет. Странное соседство, вы не находите? Запутался Антон Григорьевич.

Это было единственное, с чем я искренне согласился.

— А посмотрите дальше! «И везде невообразимая тишина — только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, — оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно».

Осторожно положил страницу и сказал еле слышно, дрогнувшим голосом:

— Сороковой год. Двадцать седьмое сентября.

Потом, будто ему все надоело, достал из внутреннего кармана часы на цепочке — я впервые видел такие, — с мелодичным звоном поднял крышку.

— Однако. Я полагаю, у господина Осокина особые причины?

Обратил ко мне туманное, в плывущих тенях лицо.

Я развел руками.

— Да. Вероятно, причины. — Он учтиво поклонился. — Был весьма рад.

— Взаимно.

Иван Алексеевич открыл дверь и уже на пороге задумчиво произнес:

— А ведь так продолжаться не может. Вы об этом подумали?

— Зело, — ответил я.

Не пропадать же хорошему слову.

5

— Я сразу ушла, — сказала Ольга. — Ты же знаешь, какой он бывает при этом. Невменяемый. Всю ночь говорил о рассказе — даже не рассказ, первая фраза: «Отец мой похож был на ворона». До шести утра. Я засыпала, сидя. Он не отпускал, ему нужно, чтоб слушали. Очнусь — горит свеча, Антиох машет руками, как летучая мышь, тень вырастает до потолка… Всю ночь кричал, что написать можно только так: «Отец мой похож был на ворона». Именно такая грамматика овеществляет. А если написать: «Отец мой был похож на ворона» — «был» переставить, или «Мой отец похож был на ворона» — переставить «мой», то магии нет, следует просто констатация факта.

— А стрекозы? — спросил я.

— «Никогда не думал, что они летают по ночам»? — Она закрыла глаза и споткнулась. Я взял ее под руку. — Стрекозы — это ужасно: ползали по стенам и шуршали, сплошное копошение крыльев, а потом сбились в слюдяной комок, и он повис в воздухе, гудя… Широкие лопухи, звезды, синяя трава… Начались голоса. Ты слышал голоса?