Улыбнись нам, Господи - Григорий Канович

Пустовали и рынки, где вокруг Эзры, показывавшего свои нехитрые фокусы, собирались толпы зевак, платившие, как всегда, больше восторгами, чем медяками.

Когда деньги вышли и подули студеные северные ветры, Эзра решил подрядиться к какому-нибудь ремесленнику – сапожнику или портному. В стужу фокусы лучше показывать шилом и иголкой.

– Сапожников у нас столько, сколько несчастий, – ответили ему в одном месте.

– Господь на каждый дырявый кафтан создал по семь портных, – ответили в другом.

Наконец в Борисове ему повезло. Эзра прослышал, что мельнику Ниссону Гольдшмидту требуются двое парней, и, хотя он никогда в своей жизни не молол, не пеклевал, не просеивал, направился на мельницу.

Мельница Ниссона Гольдшмидта стояла над самой Березиной, там, где Наполеон, намочив, по преданию, треуголку, разбил свой лагерь, перед тем как бежать из России.

– Что ты, дружок, умеешь? – спросил у Эзры борисовский Наполеон – Ниссон Гольдшмидт. Он и в самом деле чем-то походил на великого полководца – маленький, ширококостный, в ермолке.

– Умею играть на скрипке, – сказал Эзра.

– Ты слышал, – обратился Ниссон Гольдшмидт не к тени французского императора, а к самому Господу Богу. – Он умеет играть на скрипке. А еще?

– А еще – петь.

– Ты слышал, – не давал Ниссон Гольдшмидт Господу Богу покоя. – Мало ему, что играет на скрипке, так он еще и поет. И какие ты песни поешь?

– Всякие. Еврейские… немецкие… русские… белорусские… польские…

– Ты слышал? Он поет на всех языках. А погром… обыкновенный маленький погром человек на сто остановить ты можешь?

– Песнями? Погром?

– Да. Они на тебя с топорами и кольями, а ты на них с песней. – И Ниссон Гольдшмидт замурлыкал: «Жила и была царица, и был у нее виноградник, а в нем распевала пташечка…»

Эзра не понимал, почему мельник так долго с ним церемонится. Он не умеет останавливать погромы. Ни на сто человек, ни на десять. Погромы не в силах остановить даже казаки. Он, Эзра, не казак. Он такой же еврей, как Ниссон Гольдшмидт. Только без мельницы.

– Глупо, дружок, петь, когда кругом кровь, – съязвил мельник. – Кровь можно остановить только кровью.

– Рад бы помочь, – сказал Эзра, стараясь быть как можно более вежливым, – но у меня нет ни капли лишней.

– А твоей крови, даст бог, не потребуется. – Ниссон Гольдшмидт вынул кисет и принюхался к табаку. – Два золотых в месяц и полный кошт, – объявил он.

– За что? – спросил Эзра.

– Будешь мельницу стеречь… Ну и всех нас… меня, мою жену Менуху, моих дочерей Фрейдл и Шейндл. Винтовка и патроны мои.

Откуда-то с борисовской скотобойни доносился запах крови – кисловатый, теплый, и то ли от этого запаха, то ли от простых и страшных слов мельника у Эзры кружилась голова.

– Но я не умею стрелять, – пробормотал Эзра.

Признание его не смутило мельника.

– Не беда. Родион научит.

И когда Эзра спросил, кто такой этот Родион, Ниссон Гольдшмидт ответил:

– Урядник.

– Урядник?

– Ты, дружок, знаешь, когда придет мессия? Когда евреи перестанут отвечать вопросом на вопрос. И еще запомни: у денег нет вероисповедания. – Ниссон Гольдшмидт взял из кисета понюшку, поднес ее к мясистому носу, наслаждаясь своим могуществом и благовонием заморского табака, за которым ездил аж в Киев.

У Эзры не было сил ни согласиться, ни отказаться. Сознание того, что, если он откажется, Данута снова останется голодной, угнетало его. Откажешься и снова тащись десятки километров до какой-нибудь синагоги, где приютят тебя только в том случае, если Данута ничем себя не выдаст.

Они условились, что Эзра останется на мельнице до весны. Как только зазеленеет первая травка, он тотчас же уйдет из Борисова, потому что не его это дело – стрелять в людей, даже если они громилы.

– А это кто с тобой? – спросил напоследок Ниссон Гольдшмидт, косясь на Дануту.

– Данута, – сказал Эзра.

– Понятно, – бросил мельник. – У кого жена, а у кого… Данута.

И снова покосился на нее.

Ниссон Гольдшмидт выделил им хибарку возле мельницы без кровати, с выщербленным столом, на котором валялись какие-то бумаги, видно, счета. В углу стоял заржавевший безмен; рядом поблескивали пудовые гири.

С них, с этих гирь, все и началось.

Поближе к зиме, когда сквозь щели хибарки с разбойничьим свистом стал продираться ветер, Эзра, до того молчаливо сносивший все тяготы, потребовал от Ниссона Гольдшмидта положенного жалованья для найма какого-нибудь приличного угла или на худой конец покупки кровати с подушками и одеялом, но мельник и бровью не повел: жалованье, мол, не пропадет, сперва прояви себя в деле, а что до кровати, то пусть тебя твоя некейва греет.

Ниссон Гольдшмидт так и сказал:

– Твоя некейва.

Данута знала, что значит это слово по-еврейски.

Шлюха.

Шлюха, шлюха! Ее не раз так называли – и в Гродно, и в Барановичах, и в Телыпах.

Не дожидаясь, пока мельник снова обзовет ее, Эзра схватил гирю и занес ее над ермолкой; Данута ойкнула, закрыла глаза руками, а мельник, охваченный животным страхом, заорал:

– Погромщик! Погромщик! Евреи!..

Эзра сжимал гирю с такой силой, что у него вздулись жилы на лбу; еще миг, и тяжесть железа, смешанная с пудовой ненавистью, опустится Ниссону Гольдшмидту на голову; Ниссон Гольдшмидт попятился к двери, но Эзра преградил ему дорогу и глухо прорычал:

– На колени! На колени! Или я размозжу твой собачий череп!

Ниссон Гольдшмидт, кряхтя и проклиная тот день, когда взял к себе в охранники такого негодяя, грузно опустился на колени.

– Данута! – промолвил Эзра. – Открой лицо! Сейчас реб Ниссон скажет тебе другие слова! Повторяйте, почтенный, за мной, – обратился он к мельнику.

– Что?

– «О ты прекрасна, ты прекрасна».

– Кто прекрасна? – верный своей привычке торговаться, спросил Гольдшмидт.

– Та, перед которой вы сейчас стоите на коленях, – объяснил Эзра. – «Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои, как стадо овец, сходящих с горы Галаадской». Повторяйте, реб Ниссон, если не хотите, чтобы я сровнял вашу голову с плечами!

Мельник тупо вглядывался в грязный пол хибары. Он не видел ни овец, ни горы Галаадской – только разбросанные там и сям мешки, только плесень на стенах, только невод паутины, в который он по собственной глупости попался.

– Как стадо овец, сходящих с горы Галаадской, – простонал он, косясь на гирю в Эзриной руке. С таким шутки плохи! Сумасшедший! Ирод! Гонта!

– Ясней, реб Ниссон! Не проглатывайте слова! Повторяйте за мной: «Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий; тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных».

– «Щиты сильных…» – пытался сократить муки мельник.

– Хватит, Эзра, – заступилась за Гольдшмидта Данута.

– «Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей», – продолжал Эзра.

– «Пленила ты сердце мое», – обреченно выводил мельник. Его душила злость. Никогда еще в жизни он не испытывал такого подлого унижения. Повторять слова Библии – кому? Некейве! Потаскухе! Девке, которой грош цена в базарный день!

Эзра опустил гирю на пол.

Ниссон Гольдшмидт встал, разогнул застывшую от унижения спину и принялся чистить штаны на сгибах. Он чистил их долго и рьяно, словно силился соскрести с них свой позор.

– Что это он повторял за тобой? – спросила Данута, когда они остались с Эзрой вдвоем.

– То, чего никогда не слыхала его Менуха и никогда не услышат его Шейндл и Фрейндл, – ответил Эзра. – «Песнь песней». Он просил у тебя прощения, он признавался тебе в любви… как царь Соломон царице Савской…

– Царица Савская… Некейвая для вас… некейва… – она размазала по лицу крупную, шляхетскую слезу. – «У кого жена, а у кого – Данута». Вот моя «Песнь песней».

Ниссон Гольдшмидт выгнал бы их в тот же день, если бы не погром, случившийся в Борисове. Хоть погромщики лютовали на другом берегу Березины и мельницы пока не трогали, Ниссон Гольдшмидт понимал, что для погрома река не преграда.

Когда пьяная чернь, вооруженная дубинками, кольями и ломами, стала переправляться через набухшую от осенних ливней реку, мельник велел Эзре и другому своему наймиту Мойше зарядить винтовки и расположиться не на мельнице – черт с ней, с мукой, пусть грабят, пусть хоть всю растащат, – а на первом этаже дома, где дочки Ниссона Фрейндл и Шейндл кипятили воду и разливали ее по кастрюлям, чтобы в случае появления погромщиков вылить кипяток со второго этажа на их головы. Из открытых окон второго этажа, как из бани, валил спасительный пар.

Воды требовалось много. Данута, выбиваясь из сил, таскала из колодца полные ведра и сливала в большой медный котел.

– Пошевеливайтесь! – покрикивала на дочек и на прислугу Ганку жена Ниссона Гольдшмидта Менуха.

Ганка, высокая, рослая девка, на большом листе белой бумаги рисовала крест, закрашивала его чернилами в отпугивающий черный цвет: мол, нас не троньте, мы православные.