Наваждение - Георгий Марчик

А однажды он как-то по-особенному внимательно, словно бы в первый раз увидел, посмотрел на меня, покачал небольшой аккуратно подстриженной головкой и со своей обычной кривой улыбочкой с едкой иронией сказал:

— Эх ты, тихоня!

Повернулся я зашагал прочь. А я остался с отвисшей челюстью и немым вопросом в затосковавших глазах: «За что?»

Я никак не мог успокоиться. Его слова и особенно их тон больно ранили меня. Потом меня осенило — в приватной беседе с завкафедрой я не очень лестно отозвался о его работе. Это само сорвалось с языка — может быть потому, что я на миг забыл о нашей дружбе или потому; что «хоть ты мне и друг, но истина дороже». Завкафедрой неожиданно проявил особый интерес к моим словам. Сам с пристрастием прочитал диссертацию Сержа. И на неопределенное время отложил ее защиту.

Спустя какое-то время через третьи услужливые руки Сергей узнал, кому этим обязан — и вот. Я высказался откровенно и объективно, без цели нанести ему какой-либо ущерб. Он действительно слишком спешил, работа была сыровата, не доведена до кондиции. Мне и в голову не приходило, что все так обернется. Но он прав — я действительно поступил не лучшим образом. Если бы я высказал свое мнение лично ему — он бы, разумеется, обиделся, но хотя бы не усомнился в моей порядочности, преданности нашей дружбе. Но я промолчал, у меня не хватило духу огорчить его. Я отлично знаю, что в нашей среде существуют определенные исписанные правила «игры». Вольно или невольно — это не так важно — я их нарушил. Пустяковое обстоятельство, мелкая ошибка могут роковым образом подвести нас. И вот результат — я потерял друга, да еще вдобавок с трудом сохранил репутацию порядочного человека — он тоже в долгу не остался.

Бывший друг еще сыграет зловещую роль в моей истории. Как я мог упустить из виду свойство его характера, которое знал достаточно хорошо. Концентрированно его суть можно сформулировать : отступить, чтобы ударить. Он не долго дулся, первый с примирительной улыбкой подошел ко мне; протянул руку. Я искренне обрадовался, с жаром потряс его руку, едва даже не обнял его. Внешне отношения были восстановлены. Я по-прежнему целиком доверял Сергею. Но сейчас это был уже не друг, а злобный, затаившийся, жаждущий мести враг.

Мы знали друг о друге все. Вместе росли, учились в одном классе, ходили в один я тот же радиокружок районного Дома пионеров, занимались в секции баскетбола, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы. И первый раз в жизни, храбрясь и робея, вместе пошли на свидание с одной очаровашкой, похожей на куколку. Мы делились самым заветным, не стыдясь открывали друг другу тайны своих сердец, и находили высшее счастье в том, что у каждого из нас есть настоящий друг. Что может быть прекрасней первого совместного открытия мира, его переменчивой красоты и вечных ценностей, я чистой, верной юношеской дружбы. Я пылко любил Сережу, беззаветно верил ему, готов был за него пойти в огонь и воду. Он отвечал мне тем же.

Вполне естественно, что мы после школы решили пойти на философский факультет университета — посвятить себя науке. И когда у Сережи случилась осечка — он не прошел в очную аспирантуру — я как только мог поддерживал его, чтобы он мог заочно закончить ее. Не стоит говорить, как я выкладывался, помогая ему подготовить диссертацию. Первые шаги в науке давались ему несравненно труднее, чем мне. Я не знаю, просто не заметил, когда в его душе родилась ревность к моим успехам — я был чуть-чуть удачливее и может быть чуть-чуть умнее его, — которая затем переродилась в раковую опухоль зависти. Он всегда был откровенен и ласков со мной, обращался то за советом, то с просьбой. С величайшей готовностью давал ему советы (в науке это не только время, но и ваш ум, знания и опыт, добытые и кровью и потом), безотказно, с удовольствием выполнял его просьбы. Долг дружбы. А если в минуты своего триумфа или на веселых вечеринках замечал странные красноватые высверки в его глазах, то как-то не обращал на них внимания.

Как только я стал заведующим лабораторией — тотчас без колебаний взял его к себе сначала младшим, а затем, разумеется, и старшим научным сотрудником. Я предлагал ему для разработки самые выгодные с точки зрения конъюнктуры темы, проталкивал его труды в «сборники», рекомендовал для участия во всевозможных научных симпозиумах, конференциях и коллоквиумах. И он стал медленно, но неуклонно, с каким-то корневым мужицким упорством расти. Мои благодеяния и покровительство он принимал как плату за дружбу, нечто само собой разумеющееся, не требующее никакой отдачи.

Между тем дела мои складывались как нельзя лучше. Я с блеском защитил докторскую диссертацию. Для полного счастья не хватало только Леры. И вот она, наконец, приехала.

Чисто выбритый, в новом темно-сером костюме с французским галстуком я поминутно поглядывал на наручные часы. Наконец, из-за поворота вынырнуло длинное изгибающееся зеленое тело поезда, плавно подкатило к перрону. Седьмой вагон проехал мимо, и я побежал следом за ним. Она вышла из вагона, растерянно оглядываясь по сторонам, увидела меня, заулыбалась своей неповторимой улыбкой, поставила чемодан на землю, пылко обняла меня. Я целовал ее мокрые от слез глаза, и сам готов был расплакаться от переполнявших меня чувств.

Это была радость вновь обретенной жизни.

Как, какими словами описать ее, когда любовь уже мертва, и я поникший стою над грудой черных углей и серого пепла от сгоревшего костра. Вчера это были еще живые, зеленые ветки с пышными гроздьями цветов — а сегодня это сломанный, безмолвный, равнодушный ко всему тлен.

Мы взяли такси и поехали к многоэтажному кирпичному дому на Беговой, где я снял для Леры комнату у одной вдовы — хозяйки двухкомнатной квартиры. В большой комнате жила она сама со взрослой дочерью, во второй комнате поменьше — скромно, но вполне прилично обставленной, поселилась Лера. Мне удалось устроить ее оператором в вычислительный центр, что дало ей право на временную прописку в общежитии… Так все устроилось. Отныне мне предстояло постоянно разрываться между двумя домами. Кто это испытал — поймет меня.

Всеми правдами и неправдами я старался как можно больше времени проводить с Лерой. Катя, конечно, не могла не обратить внимания на то, что меня слишком часто и подолгу нет дома. Очевидно, она стала догадываться, в чем дело, но липших вопросов не задавала, а только с немым укором смотрела на меня. Иногда я замечал, что у нее мутные, усталые от бессонницы, или запл ак а нны е глаза, но у меня словно бы ослепла и оглохла душа, я стал равнодушен ко всему, что не касалось Леры.

Не буду лукавить — хотя это и было похоже на сомнамбулизм — я был счастлив. Каждая моя жилочка, каждый нерв, клетка мозга, сердце — все было заполнено одной ею, жило, пульсировало, дышало и не могло надышаться Лерой. Сказать я любил ее — мало, я боготворил ее.