Унижение - Филип Рот

— Я больше не играю.

— Это невозможно, — изумилась она. — Почему?

— Тоже слишком скучно, чтобы вдаваться в подробности.

— Вы просто ушли на покой или что-то случилось?

Он встал и, обойдя стол, оказался рядом с ней. И она тоже встала, и он поцеловал ее.

Она удивленно улыбнулась:

— Я же ненормальная. Сплю с женщинами.

— Это было нетрудно понять.

И он снова поцеловал ее.

— Так что же вы делаете? — спросила она.

Он пожал плечами:

— Откуда я знаю. Ты никогда не спала с мужчиной?

— Только в колледже.

— А сейчас — с женщиной?

— Ну, в общем… — замялась она. — А вы?

— Я — нет.

Он гладил ее сильные тренированные руки, мял в ладонях тяжелые груди, потом обхватил ягодицы, притянул ее к себе, еще раз поцеловал. Потом он увлек ее к дивану в гостиной, где, отчаянно краснея под его взглядом, она расстегнула джинсы и впервые после колледжа впустила в себя мужчину. А он впервые в жизни переспал с лесбиянкой.

Месяцы спустя он спросит ее:

— Что тебя тогда занесло ко мне?

— Я хотела посмотреть, есть ли кто-нибудь рядом с тобой.

— А когда посмотрела?

— Подумала: почему не я?

— Ты всегда все так рассчитываешь?

— Это не расчет. Я просто делаю то, что хочу. — И добавила: — И не делаю того, чего больше не хочу.

Дама-декан, взявшая Пиджин на работу в колледж, пришла в ярость, когда та сказала, что хочет с ней порвать. Она была восемью годами старше, зарабатывала вдвое больше, успешно исполняла обязанности декана более десяти лет… Нет, она отказывается верить. И она ни за что этого не позволит! Встав утром, она теперь первым делом звонила Пиджин, чтобы оскорбить ее. И ночью звонила по нескольку раз — кричала, требовала объяснений. Однажды позвонила с кладбища колледжа — сказать, что места себе не находит от ярости. Как могла Пиджин так с ней обойтись? Пиджин просто использовала ее, чтобы получить работу, а потом при первой же возможности, буквально через две недели, бросила! Когда Пиджин стала ходить в бассейн дважды в неделю, чтобы заниматься с командой пловцов ближе к вечеру, деканша тоже занялась плаванием и устроила так, чтобы их шкафчики были рядом. Она звонила и приглашала в кино, на лекцию, на концерт, на обед. Всю неделю, каждый день она звонила, чтобы сообщить Пиджин, что хотела бы встретиться с ней в выходные. Пиджин уже ясно дала ей понять, что в выходные занята и вообще не собирается больше с ней видеться. Та умоляла, угрожала, плакала. Она жить не могла без Пиджин. Сильная, успешная, знающая, энергичная женщина сорока восьми лет, без пяти минут ректор. Как же просто оказалось выбить ее из седла!

Однажды в воскресенье раздался телефонный звонок и женский голос спросил Пиджин Стейплфорд. Экслер пошел в гостиную сказать Пиджин, что ее просят к телефону.

— Кто бы это мог быть? — поинтересовался он, и она без колебаний ответила:

— Луиза, кто же еще. Интересно, откуда она узнала, где я. Откуда у нее твой номер?

Он вернулся к телефону и проговорил в трубку:

— Пиджин Стейплфорд здесь нет.

— Спасибо, — ответили ему и дали отбой.

На следующей неделе Пиджин столкнулась с Луизой в кампусе, и та сказала, что уезжает на десять дней, а когда вернется, провинившейся подруге лучше бы сделать ей «что-нибудь приятное», например «приготовить ужин». Пиджин испугалась. Во-первых, она поняла, что Луиза не оставит ее в покое, далее после того, как ей ясно дали понять, что все кончено. Во-вторых, гнев Луизы заключал в себе угрозу.

— И чего ты боишься? — спросил Экслер.

— Чего? Я боюсь за свою работу. Она может мне здорово напакостить, если решит отомстить!

— Но у тебя есть я, верно?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что в случае чего тебе есть к кому обратиться за помощью. Я здесь.

Он был здесь. И она была здесь. Все на свете кардинально изменилось.

Первым его подарком был рыжевато-коричневый кожаный облегающий жакет, короткий, до талии, на подкладке из овчины. Он увидел его в витрине магазинчика в поселке милях в десяти от его дома вверх по холму. Он вошел, прикинул, какой у нее размер, и купил. Жакет стоил тысячу долларов. Пиджин никогда раньше не носила ничего настолько дорогого, и никакая одежда ей так не шла. Он сказал ей, что это подарок на день рождения, на какую бы дату тот ни приходился. Следующие несколько дней она носила жакет, почти не снимая. Потом они поехали в Нью-Йорк на уик-энд — поужинать в каком-нибудь приличном заведении, сходить в кино, просто проветриться, — и он накупил ей еще одежды, больше чем на пятьсот долларов юбок, блузок, жакетов, туфель и свитеров. Во всем этом она выглядела совершенно иначе, чем в том, что привезла с собой из Монтаны. Когда Пиджин впервые появилась в его доме, в ее гардеробе не было ничего, что не мог бы надеть шестнадцатилетний мальчик, и только сейчас она стала понемногу отказываться от этой мальчишеской манеры одеваться. В нью-йоркских магазинах она робко выходила из примерочной, чтобы продемонстрировать ему, как сидит новая вещь, и спросить его мнения. Однако смущалась и робела только первые несколько часов, а потом, что называется, вошла во вкус и теперь кокетливо выпархивала из-за занавески со счастливой улыбкой на лице.

Он накупил ей ожерелий, браслетов, сережек. Он купил ей роскошное нижнее белье, заменившее спортивного покроя лифчики и серые трусы. Он купил ей короткие атласные сорочки вместо фланелевой пижамы, в которой она спала до тех пор. Он купил ей сапожки до середины икры, две пары — черные и коричневые. Единственное пальто Пиджин досталось ей по наследству от матери Присциллы. Оно было ей жутко велико и к тому же сидело мешком, и поэтому за несколько месяцев он купил ей несколько, а точнее, пять выгодно подчеркивавших достоинства ее фигуры пальто. Мог бы купить и сто. Ему было не остановиться. Экслеру, при его образе жизни, нечасто случалось потратить что-то на себя, а теперь ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем видеть ее такой, какой она прежде не была. Со временем и ей понравилось. Они оба были в восторге от этой оргии баловства и бездумной траты денег.

Пиджин не хотела, чтобы родители узнали об их романе. Им будет слишком больно. Неужели больнее, думал Саймон, чем когда они узнали, что она лесбиянка? Она рассказала, как в двадцать три года сообщила им об этом. Мать расплакалась и произнесла: «Хуже ничего случиться не могло». Отец притворился понимающим, но несколько следующих месяцев никто не видел на его лице улыбки. Еще долго после того, как Пиджин открылась родителям, в семье не могли оправиться от травмы.

— Но почему им будет больно узнать обо мне? — недоумевал он.

— Потому что они слишком давно с тобой знакомы. Потому что вы все одного возраста.

— Ну, как хочешь.

Однако он не мог не размышлять над ее резонами. Возможно, она подчинялась привычке строго разделять личную жизнь и отношения с родителями — всему свое место. Быть может, считала, что не годится одомашнивать секс и осквернять упоминанием о нем дочернюю привязанность. А может, все еще пребывала в некоторой растерянности после перехода от женской любви к мужской и сомневалась, что этот выбор сделан навсегда. Каковы бы ни были мотивы Пиджин, Саймон чувствовал, что делает ошибку, позволяя ей держать их отношения в секрете от родителей. Он слишком стар, чтобы не обижаться на то, что его держат в секрете. И вообще не понимал, почему сорокалетней женщине так уж важно мнение родителей. Особенно если эта сорокалетняя женщина даже в двадцать позволяла себе такое, от чего родители были не в восторге, и выдержала их сопротивление. Ему не нравилось, что она как бы настаивала на некоторой своей незрелости, но он решил ничего не требовать, по крайней мере пока, и родители продолжали думать, что дочь живет прежней жизнью, в то время как она медленно, но неуклонно избавлялась от любых видимых признаков того, что сама теперь называла «моей ошибкой длиной в семнадцать лет».

Тем не менее однажды за завтраком Экслер удивил и себя, и ее, сказав:

— Это действительно то, чего ты хочешь, Пиджин? Нам хорошо вместе, и новизна не пропала, и наслаждение не стало слабее, и нас связывает сильное чувство, и все же, хотел бы я знать, осознаешь ли ты, что делаешь.

— Да, осознаю, — ответила она. — И не хочу, чтобы это прекратилось.

— Ты понимаешь, что меня беспокоит?

— Да. Разница в возрасте. Мой сексуальный опыт. Твоя давняя дружба с моими родителями. И, возможно, еще сто разных разностей. Но ни одна из них мне не мешает. А тебе?

— Может быть, — сказал он, — нам разбежаться, пока ничье сердце не разбито?

— Разве ты не счастлив?

— В последние пять лет жизнь меня не щадила. Не уверен, что выдержу новое крушение надежд. Я уже получил свою долю матримониальных мучений, а до этого — разрывов с женщинами. Это всегда болезненно и малоприятно, и я не хочу навлекать на себя подобные неприятности на данном этапе жизни.