История одного мальчика - Эдмунд Уайт

Атмосфера в этом зловонном заведении была гнетущей, но взрослые, которым мартини развязало языки, обосновались там надолго. Женщины, сидевшие рядом, обсуждали парижские моды и уверяли друг дружку в том, что юбки колоколом никто не будет носить. Мистер Корк, больший республиканец, чем сама республика, в каждой национальной неудаче усматривал коммунистический заговор. Я видел, что отца горячность мистера Корка отнюдь не убеждает; сняв очки, папа тер глаза и на протяжении всей этой зажигательной речи периодически кивал — таким был его вежливый метод защиты от крикунов, метод внутренней эмиграции. Малыш Питер взял с подноса для закусок черенок сельдерея и превратил его в индейское каноэ, по которому Кевин вел прицельный огонь с известкового мыса посыпанной мучной пылью булки; кровопролитие происходило в сопровождении шепота: „Кевин О'Мэлли Корк, сколько можно повторять, что едой не играют!“ — „Ну, ма!“

Казалось, трапеза никогда не кончится. Поблескивал под черным париком бледный лоб органиста. Оскалив зубы, он доиграл жалостную „Пробил час“ с роскошным вибрато и перешел на „Зип-а-ди-ду-да“ в латиноамериканском ритме. Официантка искушала всех пирогом — печеными яблоками с корицей в оболочке из теста, напоминавшей прессованную искусственную кожу, при этом каждый кусок, разумеется, был отрезан согласно последнему писку моды. Кофе для взрослых, вновь молоко для детей. Счет. Спор по поводу счета. Сдача. Вторая сигара. Пачки денег. Зубочистки. Охлажденный мятный ликер и коктейль из бренди с бенедиктином. Еще кофе. Чаевые. „Доброй ночи, друзья! Скорее приходите еще!“ Вновь чаевые, теперь органисту, который кивает в знак глубокой признательности, не прерывая исполнение „Котенка на клавишах“.

Мы всемером втиснулись в отцовский „Кадиллак“ и укатили в прохладную синеву вечернего сумрака, напоенного запахом горящих дров. Мы с мачехой, Кевином и миссис Корк устроились на заднем сиденье. Питер вскоре уснул на плече у своего отца, а мой отец вел машину. После обеда я пребывал в полном бешенстве. Откуда-то (вероятно, из книг) я почерпнул совершенно иное представление о том, как следует есть и вести беседу. Я вынашивал несбыточные планы насчет изысканных манер, кулинарного искусства и дружбы. Когда вырасту, я всегда буду искренним, нежным и великодушным. Мы будем наслаждаться вином и глазированным виноградом; мы будем слушать музыку и до рассвета говорить о душе. „Среди вас мне не место!“ — безмолвно крикнул я им. Мне хотелось бежать сквозь прибой, хотелось умчаться вместе с ярким блондином в роскошном автомобиле или где-нибудь в Европе исполнять на рояле рапсодии. И еще мне хотелось, чтобы распахнулись белые с золотом двери и ко мне вошли мои любящие, преданные, но не обретенные пока что друзья, а свечи на пироге освещали снизу их нежно улыбающиеся лица. Тоска по возлюбленным и друзьям так переполняла меня, что могла выплеснуться через край по любому поводу — от прослушивания моего собственного фортепьянного исполнения вальса, от взгляда на репродукцию с изображением двоих влюбленных в кимоно и высоких башмаках на деревянной подошве, влюбленных, укрывшихся под зонтом от косых линий снега; или от ощущения, что сменяются времена года (допустим, от первого весеннего запаха зимой).

Когда-то, еще в возрасте Кевина, я хотел, чтобы отец полюбил меня и забрал из дома. Ночи напролет я просиживал в темноте у двери его спальни, в помешательстве воображая себе, как я его обольщаю, как мы с ним совершаем тайный побег и я покрываю его поцелуями, пока мы мчимся в пространстве на фоне ночного поля, украшенного цветочным орнаментом звезд. Но теперь я его ненавидел и считал именно тем человеком, от которого я должен сбежать. Конечно, сверни он в тот миг с шоссе и обернись сказать, что любит меня, я бы взял его за руку и вместе с ним зашагал прочь от потрясенного автомобиля, который принялся бы поскрипывать, остывая, а мы оставляли бы за собой единственный след — искры, слетавшие с отцовской сигары.

Кевин взял меня за руку. Он сидел в темноте рядом со мной. Я выдвинулся вперед на подушке, чтобы хватило места остальным. Наши сплетенные руки были спрятаны между его ногой и моей. Я почти уступил ему, согласившись на его вазелин, и теперь он вложил свою горячую руку в мою. На тех местах ладони, которыми он сжимал биту, я нащупал подушечки мозолей. За окошком летел меж высокими соснами лунный серп, он на миг заливал своим светом то и дело мелькавшую поверхность воды, скрывался за рекламными щитами, тускло мерцал в окнах проходящего поезда — одно окно, все еще освещённое, обрамляло собою лицо женщины, увенчанное белокурыми волосами. Лаяли собаки. Потом, когда деревья замелькали быстрее и придвинулись вплотную к извилистой дороге, лай прекратился. Лишь изредка виднелись освещенные окна домов. Потом и они исчезли. Мы оказались в густом лесу. Частокол деревьев, сменивший разбросанные там и сям фермы, порождал такое ощущение, будто мы въехали в пределы чего-то застывшего и священного, в пределы густонаселенной общины облаченных в мантии и увенчанных митрами людей, чей религиозный обряд есть ожидание в напряженной вековой тишине. Кевин меня попросту осчастливил, я ликовал и злорадствовал. Было здорово сидеть вдвоем, взявшись за руки, под самым носом у этих надоедливых стариков. Выть может, мне и не стоило никуда убегать. Быть может, я сумел бы жить среди них, сумел бы нормально себя вести и проявлять свои лучшие качества — все время сжимая руку этого чудесного малыша.

Вновь оказавшись в подвале, мы втроем разделись в ярком свете пинг-понговой лампы. Питер, спотыкаясь, выбрался из своей одежды, оставив ее валяться на полу. Плечи у него были костлявые, талия — крошечная, пенис напоминал бледно-голубую улитку, выглядывающую из своей закругленной раковины. Пробормотав что-то о холодных простынях, он повернулся лицом к стене. Мы с Кевином, стоя в разных концах длинной, узкой комнаты, разделись не столь торопливо, не вымолвив при этом ни слова и едва ли друг на друга взглянув. Свет погас. Потом — томительное ожидание, когда дыхание Питера станет размеренным и глубоким. Тишина была задумчивой, как биение сердца, раздающееся в прижатом к матрасу ухе. Питер произнес: „Потому что я не хочу… белку… да, но ты…“ — и затих. Но Кевин все еще ждал, и я боялся, что он тоже уснет. Но нет, он встал и уже приближался ко мне в своей призрачной футболке, потемневшей от дневного загара. С баночкой вазелина в руке. Слабо пахнущего лекарством холодного желе, которое быстро нагревается до температуры тела. Когда я проник в него, он сказал напрямик, совершенно отчетливо: „Вот это действительно здорово!“ Прежде мне и в голову не приходило, что половая связь двух мужчин может одновременно доставлять наслаждение обоим.

На другой день отец, проявлявший стоическое терпение, но измученный непривычным дневным режимом, повез нас, детей, кататься на водных лыжах. Вновь я ходил по покрытой лаком палубе, длинным жестом отталкивая катер от причала, вновь от страха движения мои были скованными, почти подагрическими. Вновь отец выкрикивал приказания, которые выдавали его собственное беспокойство:

— Ребята, кажется, пахнет горелым. Двигатель горит! Черт подери, быстрее, мой юный друг, открой эти дверцы!

— Ничего, сэр, всё в порядке.

— Ты уверен?

— Да.

Я вцепился когтями страха в ветровое стекло — и мельком увидел, как Кевин и Питер обмениваются самодовольными улыбками. Нас с отцом они принимали за дураков.

Кататься на лыжах за катером было непросто. Тяжелое мощное судно неслось с такой скоростью, что руки готовы были оторваться от плеч. Кильватерные волны, веером расходившиеся по бокам, как только трогался катер, казались громадными, а прыжки через них — безрассудством, если не самоубийством. Разумеется, Кевин превосходно со всем этим справился, хотя прежде никогда не катался на лыжах. Вскоре он уже вовсю дурачился, отрывая от воды то одну лыжу, то другую, и с огромной скоростью носился из стороны в сторону поперек кильватерной волны. Я наблюдал за ним, устроившись на ковшеобразном сиденье. Если бы он пропал из виду, я обязан был сигнализировать об этом Питеру, а тот должен был передать сообщение капитану — но Кевин упал лишь однажды. Мы миновали прыжковый плот с его ватагой юных пловцов. Я был доволен тем, что наш катер тащит за собой такого мускулистого парня как Кевин. В нашей семье добродетели оставались незаметными постороннему глазу. Мачехино высокое положение в обществе, отцовские деньги — всего этого нельзя было увидеть. Но тело Кевина, когда он мчался, слегка присев и перепрыгивая через волны, — увидеть его было можно. Устав, наконец, он дождался, когда мы будем проплывать мимо нашего дома, а потом бросил трос и в десяти шагах от нашей пристани медленно погрузился в воду.

В ту ночь он опять пришел ко мне в постель, но я рассердил его, попытавшись поцеловать. „Я этого не переношу“, — резко сказал он, хотя потом, когда мы вдвоем стояли в тесной ванной для прислуги и мылись, он взглянул на меня с таким выражением лица, которое могло означать и усталость, и нежность — определить я не смог. Утром он ушел купаться вместе со своим отцом. Я наблюдал, как они подшучивают друг над другом. Кевин протянул отцу руку и вытащил его на настил. Они, очевидно, были друзьями, а я чувствовал себя последним изгоем.