Будущее - Дмитрий Глуховский

Десять воспитательных комнат, оборудованных стоками в пол.

Склад вожатых. Пять туалетов. Баня. Лазарет. Видеозал. Единственное место, где можно забыть, что ты в лагере.

Я знаю, что находится за каждой из дверей. Ни одна из них не ведет наружу. Я сотню раз нажимал самые причудливые комбинации из трех кнопок в каждом из лифтов – они не везут никуда, кроме наших трех этажей. Мы находимся словно внутри яйца. И нет другого способа покинуть его, кроме как созреть и вылупиться.

Пройти испытание.

Вожатые говорят нам, что за пределами лагеря есть мир – огромный и удивительный. Но доказательств этому нет: все стены лагеря – слепые, ни в коридорах, ни в комнатах нет ни единого окна; о том, что окна бывают, я узнал из плоского старого видео, которое показывают нам иногда.

Гораздо убедительней кажутся слухи, распускаемые Тридцать Восьмым – о том, что лагерь на самом деле – автономный бункер, который погребен в скальной породе на километровой глубине. Четыреста Шестьдесят Первый как-то спорить, доказывая, что лагерь – космический корабль, отправленный к созвездию Тау Кита. На них, конечно, донесли, и обоих вызывали по очереди в воспитательные комнаты, а после акта воспитания положили на две недели в лазарет. Так что теперь за границами лагеря остался лишь прекрасный безграничный мир. А я был бы готов и на километровую штольню в скалах, лишь бы убраться отсюда.

Но что-то там, за внешними стенами, все же есть, и не только потому что тем, кто утверждает обратное, ломают ключицы. Откуда-то появляются ведь в лагере новые воспитанники, принимая гробы и называясь номерами исчезнувших. И куда-то уходят те, кто сумел преодолеть испытание.

Жаль только, мы не знаем, какая из стен – внешняя. Иначе кто-нибудь ее бы давно уже прогрыз.

***

- Так что же, – спрашивает она меня. – Это правда, что вы убиваете людей?

Ее голос прохладен и ровен, а глаза скрыты за огромными круглыми стеклами темных очков. Широкие поля элегантной шляпы – синие и бежевые полосы концентрически чередуются – опускают на лицо вуаль тени. Мне видны только разомкнутые губы – вишневая помада – и композитно идеальные зубы, ровные и кораллово-белые. Может быть, это обещание улыбки. Может, эпицентр рождающегося урагана. А может, ей просто нравится, что одним полудвижением своих губ она умеет заставить мужчину забыть, о чем он думал до того, как их увидел, и приняться строить щекочущие гипотезы. Это ведь власть, а власть нравится всем.

Через черные линзы она может изучать меня спокойно, не боясь быть раскрытой. В ее круглых стрекозиных окулярах я вижу только себя. Пользуясь случаем, поправляю прическу. Молчу.

- А вы себя любите, - замечает она.

- Скажем так: я успел к себе привыкнуть.

- Много вам потребовалось на это времени? – я не слышу ни малейшей заинтересованности, хотя она спрашивает меня об интимном: о моем возрасте.

Платье на ней – простой прямоугольник из кремовой ткани. Его плечи нарочито велики, ворот – слишком груб: просто круглая дыра. Обнажая сверху только шею – долгую, аристократическую, загорелую – увы, оно непроницаемо на всем ее стане, но вдруг заканчивается сразу на бедрах прямой, будто по линейке вычерченной линией. И за этой линией – тоже тень. Красота любит тень, и соблазн рождается в тенях.

Ее колени идеальны. Ее коричневые голени, оплетенные золотыми ремешками высоких сандалий, сияют отраженным сиянием солнца. Лак на ногтях – цвета слоновой кости. Пальцы грациозны, как побеги ивы.

Я вижу ее всю, хотя безотрывно гляжусь в зеркала ее очков. На мне самом очков нет: нуль была бы мне цена, если бы мне приходилось всегда прятать свои мысли и намерения за черным стеклом. Я давно научился превращать в стекляшки свои собственные глаза. Они ведь – просто оптический прибор, не слишком удобный, хотя для наших целей и пригодный. Если с ним разобраться, можно научиться и другим фокусам, например смотреть собеседнику в переносицу, а тем временем рассматривать все вокруг. Ты обволакиваешь его взглядом, но он этого ни за что не почувствует.

- Прекратите меня разглядывать, – требует она. – И отвечайте на мои вопросы.

- Может быть, мы ровесники, – говорю я, силясь пробиться к ней через стекло.

- Вряд ли, – ее вишневые губы не производят ни единого движения сверх необходимости. – Однако спасибо.

- Ваш муж задерживается?

- Считайте меня его авангардом. Мой муж послал меня вперед себя, чтобы сделать ваше ожидание не таким мучительным. Но, кажется, я не справляюсь. Миссия провалена. Я, пожалуй, пойду.

Она поднимается с шезлонга – легко, решительно – и чуть наклоняет голову, прощаясь.

- Зеркало в уборной. Если захотите поглядеться, а моих очков не будет рядом…

Все же сработало; туше. Обида лучше равнодушия. Она – уже чувство, первый толчок маятника. Сдвинутый с места, он теперь колеблется, и его можно направить в противоположную сторону. Обратным полюсом обиды с легкостью может стать любовный интерес. Ведь уязвлено самолюбие, а прореху на любви себя к себе можно заплатать любовью к себе другого.

- Надеюсь, при следующей нашей встрече они по-прежнему будут на вас.

Она должна уже уйти, но медлит.

- А что насчет первого моего вопроса? Я так и не получила на него ответа. Не хотелось бы утруждать вас отдельной встречей только ради одного «да» или одного «нет».

Она замерла – ждет, чтобы я парировал; сама раскрылась для моего укола. Только ради одного «да»… Губы отомкнуты… Внутри сладко тянет… Тень…

Нет, нет. Это наверняка ложный выпад, ловушка. На мой ответ – самый естественный и самый примитивный – у нее наверняка уже заготовлена насмешка. Насмешка – отличный антидот и страху, и страсти. Она хочет высмеять меня и тем отделаться от меня навсегда.

- Я их не убиваю.

- А я слышала обратное.

- Они делают свой выбор сами. Я всегда следую правилам. Технически, я, конечно…

- Как скучно.

- Скучно?

- Я думала, вы убийца, а вы бюрократ.

Мне хочется сорвать с нее шляпу и намотать ее волосы на кулак.

- А вот сейчас вы смотрите на меня как убийца. Вы уверены, что всегда следуете правилам?

Я делаю шаг к ней; она не шелохнется, и я вдруг оказываюсь куда ближе к ее очкам и к ее губам, чем предполагал оказаться. Мой лоб почти касается полей ее шляпы – каблуки ее сандалий уравнивают нас.

Она улыбается.

- Немного рискованно приближаться на такое расстояние к жене человека, от которого зависит ваше будущее, не считаете?

- С моей работой учишься больше ценить настоящее.

Я делаю еще шаг. Маленький, но и его достаточно…

- Ну да… Когда ежедневно воруешь будущее у других…

Ее голос звенит; я не понимаю – смех это или ненависть.

Я беру ее за кисть, сжимаю ее сильно. Не понимаю, хочу ли я сделать ей приятно или больно. Зачем-то тяну ее за руку вниз.

- Больно, – шепчет она.

- Александрина! – рокочет у меня за спиной мужской голос. – Ты встретила нашего гостя?

Я освобождаю ее, но шаг назад делает она, а не я. Возможно, для нее будущее – бесконечная перспектива. Вечностью, ясно, рисковать не следует. А для меня это день-два. Ставка небольшая, можно играть ва-банк. И свое прошлое, если было бы можно, я бы тоже разменял на фишки. Было бы можно, я бы его и пропил.

Оборачиваюсь.

Он выглядит именно так, как его проекции в новостях. Безупречно. Совершенно. Как и полагается небожителю. Естественно: его жена именно потому богиня, что он сам – бог. Со времен римских патрициев такая красота и такое благородство черт возвращались на грешную землю только единожды – в Голливуд пятидесятых годов двадцатого века, чтобы потом снова исчезнуть на долгие столетия. И вот – новое их пришествие. И последнее, потому что Иоахим Шрадер не умрет никогда.

- Господин министр, – я сдержанно киваю.

- Не надо этого… Обращайтесь ко мне по имени. Вы же у меня дома, а дома я – просто Иоахим. И давайте «на ты»?

Теперь я киваю молча, не называя его никак. Когда бог ласково говорит с мясником, для последнего это скорей означает грядущее заклание, чем приглашение в апостолы. И кто, как не мясник, сам играющий в бога со скотиной, должен бы это понимать.

- В конце концов, министр – это ведь просто роль, которую я сейчас играю, так? Приходя домой, я выбираюсь из нее, как из делового костюма, и вешаю в прихожей. Мы все просто играем свои роли, а всем нам наши костюмы подчас натирают… Хе-хе…

- Простите, – не выдерживаю я. – Никак не могу вылезти из своего. Боюсь, это шкура.

Министр добродушно улыбается мне, он умеет оценить и шутку, и дерзость.

- Это ничего. Шкуру всегда можно спустить, – Шрадер дружески подмигивает. – Вы успели осмотреться в моих владениях?

- Нет… Мы тут разговорились с вашей супругой…

- Ничем более ценным я и не владею, – смеется он. – Александрина, приготовишь нам коктейли?