Куда ворон костей не приносил - С. Бельский

Камчатки, я набрал проклятой твари на один пластырь, который ХанЧанг приклеил за ухом.

Они жалят, как огонь, неуловимы, как воздух, и неисчислимы, как слова людей, белых и желтых, сказанные от сотворения мира!

Вот какая земля перед вами! Но я еще не кончил, и если бы продолжал перечислять её пороки, то, прежде чем дошел бы до конца, вы потеряли бы свою земную тень.

Буду поэтому краток, и срублю кедровую рощу, чтобы дать вам пригоршню орехов.

Тут есть сорок различных болезней, которые сменяют друг друга, как чиновники на докладе у Дао-Тая или у генерал-губернатора. Есть такия, от которых люди слепнут, от других все тело покрывается язвами, ноги и руки сводят судороги, так что, прежде чем разговаривать с больным, надо развернуть его, как распускающийся цветок, и найти голову; семь сортов лихорадок и три сорта болезней сердца.

Морозы... мой язык слаб, чтобы описать здешнюю зиму. Скажу только, что я сам видел тигра, который замерз в то время, когда сделал прыжок, чтобы убить охотника. Когда он упал к ногам человека, зазвенев, как брошенный на доску топор, в нем было не больше жизни, чем в той колоде, на которой вы сидите. Когда умер мой дядя Шен-Цин, я похоронил его в твердой, как камень, земле и, согласно обычаю, должен был два или три часа пла кать на его могиле. Я был очень огорчен и слезы лились из моих глаз так же легко, как льется вода из глубины земли,— лились и сейчас же замерзали! Когда пришло время уходить домой, то я оказался прикованным к могиле двумя длинными ледяными столбиками, в роде тех, какие спускаются весной с крыши. Я закопал эти слезы в могилу и они растаяли только через восемь месяцев, когда начался муссон. Вы, знаете, что от холода трескаются деревья, но приходилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы мороз разрывал на части животных и птиц. Я видел, как два старых волка. . Но буду краток. Если ничтожный Ван-Лин дал вам слабую картину бедствий, испытываемых здесь человеком, то пусть ваше могущественное воображение, парящее над моим, как ястреб над кротом, дополнит остальное.

И вот ваши чиновники, в дни затмения своего, нашли, что долина, лежащая перед вами, совершенно пригодна для жизни переселенцев.

Уже пятый год, как перед началом муссонов я вижу спускающиеся с перевала возы, нагруженные мешками, ящиками, плугами и всем прочим, что нужно для устройства поселка. За возами тащутся мужчины, женщины и дети, ожидающие найти здесь вторую родину. Вы говорили, что обогнали их сегодня утром и нарочно свернули с дороги, чтобы взглянуть на место поселения. Смотрите, осматривайте, но эта земля обманет вас, как обманула многих.

Там внизу стоял столб, к которому чиновники прибили доску, с надписью „Благодатный поселок". И доска и столб давно исчезли, как исчезают здесь все дела рук человеческих. Если бы в этой проклятой долине поставить крепость или железный мост, то через два года от них осталось бы не больше, чем от трупа лошади, обглоданного тигром и волками, и еще через год вы не могли бы найти вашу крепость даже с теми стеклами, через которые чиновники рассматривали мух, жуков и грязь из озера.

Я строю свою фанзу по частям, шесть или восемь раз в год, но она стоит на горе, а не на дне болота, как „Благодатный поселок", или то, что должно называться этим превосходным именем.

Если вам не надоело слушать болтовню старого Ван-Лина, который знает, что язык белых людей подобен жалу пчелы, погруженному в цветочный мед, и стыдится своего несовершенного орудия для передачи мысли, то я расскажу вам, что происходит в этой проклятой долине каждый год, с такой же правильностью, с какой возвращаются дожди.

Спустившись с перевала, переселенцы принимаются за работу.

Они косят, пашут, копают, сеют, сажают, как делали бы это благоразумные люди на плодородной земле. Поле первых дождей силы земли начинают действовать, как большая паровая машина на пожаре, которую я видел во Владивостоке, когда горели лесные склады, и гонят воду в стебли трав с такой силой, что все растения заболевают водянкой, пухнут, вздуваются и, обгоняя друг друга, забыв о своем естественном природном росте, бегут кверху.

Переселенцы сначала радуются чудесному плодородию почвы, и какой-нибудь бедняк, высадивший меру картофеля, начинает думать, что он в состоянии прокормить своим урожаем все население Хабаровска и еще останется сотня вагонов. Он не знает, что его картофельный куст, вздымающийся, как орешник, и дающий приют певчим птицам, так же мало может кормить человека, как палка, воткнутая в землю.

Дождь с каждым днем усиливается. Трава полегает и чернеет на корню, озера выползают из берегов и блуждающие воды с песнями странствуют по всей долине, как заблудившийся пьяница.

Переселенцы уходят все выше и выше, но их догоняют болезни.

Сначала лихорадки, все семь сортов, потом являются и остальные.

К началу зимы „Благодатный поселок" покоится на глубине озера, на такой глубине, что в некоторых местах нельзя достать до земли, связав все веревки, какие только есть у жителей. И в то же время на берегу растет кладбище. Сначала умирают дети, потом мужчины среднего возраста и женщины, дольше всех держатся почему-то старики. Кого не трогают болезни, те разбегаются и тонут, спасая свои запасы, или становятся добычей тигров и хунхузов, которые, — Ван-Лин не будет скрывать истины — появляются здесь каждую осень.

Наконец приходит зима и я остаюсь один, сделавшись наследником всего имущества вымершего поселка. Так повторяется из года в год. Но уверяю вас, господин, что остается от них немного. Не стоило бы жить из-за этого в таком проклятом месте, если бы я знал, куда уйти.

По спискам чиновников здесь теперь должно быть триста семей, тысячу человек и даже немного больше! Но если вы будете ходить от восхода до захода солнца и найдёте хотя бы одного живого переселенца, я отдам себя на съедение подлому волку Ин-Шану, питающемуся трупами, которые он выкапывает из могил, и падалью.

Когда я был в Хабаровске, один толстый начальник опрашивал меня, хорошо ли живут переселенцы, и приказал доставить им пуд двадцать фунтов книги „Борьба с пьянством".

Я выбросил все книги в Уссури, потому что кто же поверит ВанЛину, если он скажет, что все они, и пьяные и трезвые, давно сгнили в земле, кроме, конечно, выкопанных старым негодяем Ин-Шаном.

Не купите ли вы у меня что-нибудь? Не хотите? Не гневайтесь на недостойного червя, ползающего у ваших ног. Я собираю только то...

Вот они спускаются с Горы. Вы сказали, что опередили их на два часа? Оли ехали быстро, потому что на этой дороге нагруженная телега раскачивается, как джонка в бурю.

Мы вышли из фанзы. Солнце золотило долину, как поле, готовое для жатвы. Звенели бубенчики, слышался веселый говор; в траве замелькали ситцевые рубашки и кумачовые юбки.

— Здравствуй, Китай! — крикнул кто-то снизу Ван-Лину.Соседи приехали!

Ван-Лин улыбался и считал повозки. В кустах орешника рядом с фанзой мелькнула тощая фигура волка Ин-Шана. Он обменялся быстрым взглядом с Ван-Лином и бесшумно исчез.

Тяжелая, мокрая ветка колыхнулась за ним раз другой, блеснула золотом, рассыпала алмазные капли и замерла над влажной, горячей землей.

Конец истории солнечного народа.

I.

Нет страны древнее Сойотии. Она тянется на юг узкой полосой между белыми раскаленными пустынями и дугой Саян, на склонах которых в черной чаще лиственниц и пихт рождаются потоки, умирающие в песках и красных глинах у подножия гор.

Солнечный свет здесь так ярок и воздух так хрустальнопрозрачен, что альпийские травы и цветы спускаются в степи и сухие, колючие кустарники, блеклые и пыльные, окружены яркими цветами, отразившими все краски неба, огненные, пылающие закаты, сумеречную синеву горных вершин и золото первых утренних лучей, скользящих на горах по снежным полянам. Сойотия одета и напоена светом, как алмаз, затерянный на грани черной сибирской тайги и серых песков пустыни.

Люди здесь всегда поклонялись великому Солнцу, источнику всего живущего, с которого пришли на землю их предки.

Высокие камни, затерянные в степных зарослях, глубоко ушедшие в песок, исчерчены изображениями великого светила.

На могильных памятниках умершие возвращались к Солнцу, началу и концу всего живущего. Сойоты насчитывали сорок тысяч лет с того времени, когда первые люди поселились в соль нечной стране, ни больше, ни меньше, и поэтому дети Солнца, являющиеся в праздничные дни за покупками в Минусинск или в пограничное село Усу, с нескрываемым презрением смотрят на русских, на, татар и китайцев.

В белых длинных рубахах, сойоты молча сидят около лавок, украшенных полосами красного и желтого кумача, и с улыбкою смотрят на окружающую их суету. В Минусинском музее хранится золотая монета эпохи Александра Македонского, которую один из этих древних людей предложил за купленную им соль на базаре. Две или три тысячи лет — это очень короткий промежуток времени и только люди, приходящие с севера, 47 думают иначе. В горных долинах и на границах с пустыней лежат плиты из твердого, красноватого камня, на которых высечены изображения ассирийцев в остроконечных шапках с четырехугольными бородами. Прошло уже семь тысяч лет с того времени, как приходили эти люди в страну Солнца; немного раньше появились китайцы из великой пустыни на юге, и с того времени ничто не изменилось в горных долинах. Солнце золотит блистающую корону снегов, которыми покрыты отдельные вершины. Широкими взмахами уходит Енисей в каменном русле, под скалами похожими на брошенный город. Весной степь покрывается голубыми ирисами, под которыми журчат хрустальные ручьи, колючие травы и кустарники бросают прозрачные тени на старые могилы и вдоль заброшенных дорог тянутся высокие каменные столбы, с вырезанной на них историей древнего народа. Не изменились и сами сойоты. Когда приходили ассирийцы, они жили так же, как живут теперь.