Тюли-люли - Ив Касаткин

- Пахать, пахать, пахать бы... Ай-яй-яй!..

По кочкам, зеленям и кустарнику косым махом брызнуло выкатившееся солнышко и заполыхало над синеватыми зубцами перелеска. На бухлой пахоте крикливо гомозятся и взблескивают вороненым отливом грачи. Пролетела мелькающим летом желтая бабочка - и Силашка ни к тому, ни к сему вдруг вспомнил Никиту, гогочущего Никанорку в собачьих рукавицах и ту желтую страшную свечечку над Никитовой колодой...

Порхая ступеньками, на дорогу вылетела пестрая трясогузка и быстро-быстро побежала на тонких длинных ножках. Увидав Силашку, остановилась, качнула хвостиком, наскоро опорожнилась известковой капелькой, чивикнула и пырхнула по ветерку в переливчатые зеленя. Дорога в солнышке розовая, так и вьется лентой, так и поманивает все дальше и дальше, к тем синим лесам.

Силашку распирает неуемная радость. Зеленя, солнышко, грачиный крик, - все это в нем, а не где-нибудь. И совсем не в бездонной небесной чашке, а у него в груди журчит, поет, звенит, переливается та нескончаемая песня: тюр-ли-и... тир-люр-ли-и, тир-лю-ю...

Радость оттого, что земля и небо никаким глазом не охватны, что каждый день приходит по-новому, как праздник, и что где-то там, далеко за лесом, есть скрипучие ворота, а за воротами избы, как старушки в платках, и сверх их высокий журавель в небо.

Там раздольные огороды, гумна, темные амбары. В банной застрехе там есть воробьиное гнездо, а под самым коньком избы - ласточье. На полатях в плетушке с бабками там лежит налиток-свинчатка, куда потяжелей, чем у Гараськи Пыжика. И мочальный кнут там же, если Моська не украл его, и зеленое стеклышко спрятано на божнице там же...

Еще из окошка увидит и выбежит навстречу мамка. Обрадуется, ахнет, посадит за стол и накормит чем ни-то вкусным. Сбегутся ребята. И начнет он хвастать про все, что видел, только бы не забыть чего, - про цыган, про воз кренделей, про деда с бельмом...

Жаль, свистушку не купил! Глиняную, муравчатую. Так в глазах и стоит: голова птичья, с боков две дырочки, с гузна одна дырочка. Возьмешь вот так в руки - и дуй: тюли-люли, тюли-люли...

--------------

Опять проходили мимо красного кирпичного домика с синей головкой и с крестом. Поднявшись со ступенек, Никола-угодник усердно закланялся и протянул чашечку. А тятька будто и не заметил его, даже отвернулся, половчее вскидывая на спине мешок на лямках. Хотел было Силашка помолиться за тятьку, да на живого Николу молиться непривычно, робко, - Никола слинялыми глазами прямо на Силашку глядит и как-то даже подмигивает...

Опять жужжала и грохотала мельница. На неторопливое колесо с ревущим гулом все так же валится вода, кипит, взбрызгивает и рассыпается пылью и радугой-дугой. Колесо скрипит, рычит, взвизгивает, а внутри мельницы тяжко топочет и скрежещет зубами невидимый страшный силач. В запруде вода широкая, светлая и в ней облака плавают. Мельница и лужайка вокруг, и люди с мешками на спинах - все тут белое, как в сказке про зиму и волка...

Не даром Никита любил тут жить! Не сидел ли он вон на том крылечке под крышей, где дыра? Сидел и пел ржавленым голосом всегдашнюю свою песню. А потом шатнулся и упал в ту черную дыру... Будь бабка Марья, она бы его поддержала, - всегда поддерживала, когда вела его домой, в Дрыкино.

XII.

Подошли к лесу, а Силашка уже устал. Тятька снял с него лапотки, привесил их себе за пояс, и сразу стало легко и привычно, - можно тихо, с тятькой в ряд, можно и бегом.

А как пустились в лес, парня охватила такая радость - хоть колесом катись! То-и-дело во всю мочь несся по дороге вперед, изображая либо лошадь, либо птицу. Вдруг останавливался и косился в лесную гущу, где чудища и медведи. Казалось, где-нибудь тут, рядом, сидит под седой елью лесное чудище и помахивает обомшелыми лапами, - волосы у чудища до пят, глаза зеленые, а в рот хоть коровай хлеба запихивай...

Ужаснувшись, срывался и с перекошенным от страха лицом стрелой несся назад, к тятьке. Но скоро забывал про чудище и снова засвистывал вперед, только пятки шлепотали, а дымчатые стволы елей, будто чьи ноги, бежали навстречу: мельк-мельк-мельк... и жужжал ветер в ушах: вжжж...

Забежал раз подальше и удумал напугать тятьку. Присел за лопух, сердце колотится... Сидит и ждет, - чтоб выскочить, да как ухнуть!

И видит: показывается тятька из-за поворота. Идет и громко ругается, кулаки кому-то сучит, а кому - не видно. Лицо у него - точно кислого квасу хватил... Чесанет в затылке, двинет картуз на ухо - и снова костит того пуще, а в промежутки айкает:

- Ай-яй-яй!..

Присмирел Силашка за лопухом, не стал пугать тятьку, пропустил мимо. Пошел сзади и стал разглядывать его со спины, стал думать о тятьке разное. Долго думал, и жаль стало тятьку, жаль его спину под большим мешком и ноги в узких портках, и эти завитушки волос из-под рыжего картуза всего жаль!

Петушком зашел сбоку и поднял на тятьку робкие глаза.

- Тять, у тебя ноги устали? Сыми лапти, а я их понесу. И мешок сыми, я понесу...

Словами и голубостью глаз просил: сыми-де, и тогда будет легко, можно хоть тихо, хоть бегом...

Думая о другом, тятька покосился на него. Шагал-шагал, - и еще раз уперся долгим взглядом в светлые Силашкины глаза. Шагал-шагал, мелькнул еще раз глазом по Силашке, поддернул мешок на спине, крякнул и согнал с лица кислое, даже улыбнулся.

Шел-шел, - да как схватит Силашку на руки, да как подбросит его выше головы, да еще раз... Прижал, дыхнуть некуда, и давай целовать в нос, в шею, во что попало. Как есть с ума спятил! Борода у него щекотучая, душная, Силашка увертывается, дрягает ногами, хохочет...

У тятьки уж и картуз слетел, а он знай свое:

- Ах ты, наследыш мой, сопатка, гнездыш желтоносый, курья кость!.. Ах ты, ягнячья шерсть!.. Ах ты, поросятина несоленая, чилим сморчковый, почечуй с горохом!.. Ведь вот ты какой... да вишь ты какой!.. да откель ты такой взялся?

Спустил наземь. Наклонился к самому Силашкину лицу, опершись ладонями в коленки, - и глядит, глядит через свисшие на лоб волосья... Да как растаращит глаза, да как рявкнет во весь голос:

- Ты чей!?

И далеко в лесу тотчас же кто-то звонко крикнул:

- Чей?

- Мамин, - твердо сказал Силашка, и перед ним живьем встали ее серые глаза и как бы пронесся сладко-горьковатый запах ее тела...

Но, глянув на тятьку, на любовно кипящие в бороде губы и зубы, на раскоряченные ноги в узких портках и на упертые в колени руки с голубыми жилами, - изо всей груди выдыхнул:

- И твой...

- То-о-то!..

И в лесу, совсем рядом, кто-то спокойно сказал:

- То-о-то.

- А тятьку тебе жаль?

- Знамо, жаль...

- А Сивку?

- Не жаль... он не наш, Терехин.

Так они шли рядом и без передыху говорили про всячину. Никогда тятька не говаривал с Силашкой ладом, а тут его прорвало.

- Што ж теперь делать будем, Силантий, а?

- К мамке придем.

- Да она живьем нас съест!

- Не-е...

Силашка светло и весело глянул на тятьку, - сколь-де мало ты мамку знаешь, - и уверенно сказал:

- Она картошки нажарит нам, либо лепешек... а то и пирог сварит!

- А пахать-то на чем будем?

- Тереха Буланку даст... попроси Буланку, она прытчей Сивки бегает. Только лягается, ты не подходи к ней сзади...

- Тереха теперь с нас штаны сдерет и по-миру пустит...

- Как Никанорку?.. с мешком?

- Вот-вот! И будешь ходить в город за кусочками.

Силашка даже подпрыгнул и засиял глазами.

- Я тогда в городе свистушку куплю! А то две, одну тебе дам, либо спрячем!.. Она вот так: тюли-люли, тюли-люли...

Тут тятька распалился и давай нахвастывать Силашке, что никакая-де свинья его не съест, и ежели уж так, то и плотничное дело у него из рук не выскочит.

Ежели что, можно-де и в город перемахнуться. А в лесу, а на реке!.. барки, например, строить, беляны, в низа их гонять... Да мало ли там работы - хоть задавись работой!

- Избу и какую всякую мурью продадим! Денежки, значит, за голенище, да и айда в белый свет! - кричал он на весь лес и размахивал руками, попутно закобенивая картуз с оборванным козырем на самое ухо. - Вынырнем, нас не уто-о-пишь!..

Силашка глядел в отцову бороду и живо на все соглашался. Леса, барки, беляны, белый свет... А как услышал, что и у него будет маленький топорик, даже взвизгнул и дрыганул ногами.

Тут они заговорили наперебой, всяк свое. Силашка тоже кобенил свой картузишко, как тятька, взмахивал рукой и говорил, что ехать, так надо скорей, только бы мамку не забыть. Кнут мочальный и зеленое стеклышко на божнице он возьмет с собой. Через это стеклышко, ежели на солнце глядеть, - солнце желтое, а небо черное. А бабки, что в плетушке на полатях, он продаст. И свинчатку-налиток продаст, только олово из гузнышка выковыряет, - пригодится!

Лесное эхо встревало в их разговор и поддакивало. А впереди увязалась вороватая сорока, дорогу показывала. Так и стрекочет, подлая, так и стрижет, так и хорчит, поскакивая боком и взлетая по сажонкам.

Празднично выряженый дятел на посинелой гиблой сухостоине вдруг звонко зацефкал, будто его ущемили. Вот он проворно взвинтился еще повыше, глянул по сторонам, уперся на хвостик и часто-часто застукал носом в полое место.