Сердце женщины - Уильям Локк

Последнее время, просто от усталости, он впал в апатию и как бы примирился со своим унижением. Человек физиологически неспособен на непрерывные вспышки протеста и возмущения. Но теперь нож глубоко вошел в рану и поворачивался в ней, причиняя жестокие муки.

Чем же это все кончится? Вопрос этот неотступно стоял перед ним, а между тем стоило ли ломать себе над ним голову? Такие, как он, не находят работы. Для таких, как он, работы нет. Он постарается тянуть как можно дольше на те деньги, какие есть у него, а затем — можно и положить конец этой никому не нужной жизни. Или, может быть, и на это не хватит духу, и он войдет в ряды привычных преступников-рецидивистов, для которых преступление — просто средство к жизни? Он содрогнулся, припомнив вчерашний день и мучительный час в арестантской камере.

Время шло. Под вечер он оделся и, как всегда, пошел обедать в грязный итальянский ресторанчик близ вокзала Виктория. Выйдя снова на улицу, он некоторое время колебался, не зная, что делать дальше. Он с тоской думал об Ивонне, жаждал увидеть ее, но не имел мужества пойти разыскивать ее квартиру. Слишком сильно было в нем чувство его унижения. Болезненная щепетильность не позволяла ему воспользоваться ее простодушием. Ибо, как это ни странно, в нем еще жива была его былая гордость. Если б он отложил ее в сторону, без сомнения, ни один из его прежних друзей не согласился бы на тех или иных условиях возобновить с ним знакомство. Но он не стал разыскивать прежних друзей, и даже, когда случайно встречал на улице знакомое лицо, спешил стушеваться в толпе или убежать. Ивонна была единственной из его прошлых знакомых, от которой он не убежал. Но и с нею теперь все кончено.

Он прошелся в нерешимости несколько раз взад и вперед по тротуару, потом машинально направил шаги свои по привычной дороге — в бильярдную при одном из трактиров Вестминстера. Все же это было лучше, чем шататься до изнеможения по улицам или сидеть одному у себя на чердаке. Двое оборванцев, без сюртуков, в грязных сорочках, играли на бильярде на время. В тени у стены на высоком диване сидела безмолвная компания зрителей. С некоторыми из них Джойс обменялся кивком головы и угрюмо занял свое обычное место между ними.

Все это были тихие, плохо одетые, пришибленные жизнью люди, приходившие сюда каждый вечер. Говорили они мало, пили еще того меньше и на бильярде не играли вовсе, а лишь смотрели, как играют другие, и по временам аплодировали, чаще утешая проигравшего, чем поздравляя победителя. Они представляли собой как бы чинную и внимательную публику, и это придавало бильярдной известный декорум — из-за этого, должно быть, хозяин трактира и не гнал их отсюда. Средним числом их было восемь, — все больше люди в цвете лет, принадлежавшие, насколько можно было судить по добровольным их признаниям, к темным задворкам журналистики, сцены и, вообще, вольных профессий. Представители последних, не имея определенных занятий, жили преимущественно на счет своих жен. Ходил сюда, например, провалившийся на выпускном экзамене студент-медик, существование которого было совершенно проблематичным, и рыжий, краснощекий вульгарной наружности человек, уверявший, будто он отказался от ректорства в провинции, так как совесть не позволяла ему проповедовать слово Божие, не веруя в Бога. При всех индивидуальных различиях, во всех них было что-то общее. У каждого на лице было написано: «неудачник». И какое-то душевное родство тянуло их друг к другу. Цинично высмеивавшему самого себя, Джойсу иногда казалось, что не один только случай привел его два месяца тому назад в этот грязненький кабачок.

— А я табак-то свой, кажись, оставил дома, — сказал ближайший сосед Джойса, заметив, что он набивает трубку. — Спасибо большое. Иной раз, знаете, не вредно покурить и чужой табачок — для горла приятнее.

Внешность этого человека была незаурядная: лицо широкое, скуластое, едва обтянутое кожей; нос крючком; брови черные, сходящиеся на переносье. Длинная верхняя губа и подбородок были бритые, но на щеках он носил бакенбарды котлетками, густая чернота которых представляла странный контраст с уже седеющими висками и затылком. Был ли он лыс или нет, — никто не мог решить, так как шляпы он никогда не снимал, и сидела она у него на голове всегда в одном и том же положении, чуть-чуть набок, как полагается носить респектабельному человеку. Но самое поразительное в его костюме было длинное, толстое драповое пальто, под которым, очевидно, не было ни пиджака, ни жилета. В этот душный и жаркий августовский день при одном виде его бросало в испарину. Хотя никаких признаков белья на руках его не было, насколько можно было заглянуть под рукава, из-под наглухо застегнутого пальто торчал грязный, обдерганный крахмальный воротничок и такая же манишка с узким черным галстуком. Человека этого звали Ноксом. Он посмотрел на Джойса бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами и возвратил кисет с табаком.

— Вы уж возьмите про запас, пока есть возможность, — усмехнулся Джойс.

— Я не хочу злоупотреблять вашим великодушием, — ответил Нокс, но, тем не менее, отложил себе изрядную порцию в кончик носового платка и завязал его узлом. Долго они курили молча; тишина нарушалась только стуком бильярдных шаров, монотонными выкриками маркера, да случайными одобрительными замечаниями зрителей. Воздух был тяжкий от запаха спиртных напитков и застоялого табачного дыма.

— Ну, мне пора на работу, — выговорил, наконец, Нокс.

Джойс точно от забытья очнулся при этих словах. Ему и в голову не приходило, что у Нокса могла быть какая-нибудь определенная работа. На минуту он даже позавидовал ему.

— Эх, кабы у меня была работа!

— Это даже странно, — почтительно заметил Нокс, — что человек с вашими знаниями не может найти себе занятие. Ведь городскую школу вы, наверное, окончили?

Джойс кивнул головой.

— И в университете были?

Джойс не ответил.

Но собеседник его продолжал:

— Конечно, были. Это сразу видно. Наблюдательный человек такие вещи всегда замечает. Помните, как вы давеча поправили меня, когда я заговорил о Платоновом драматическом единстве. Я потом нарочно зашел справиться в Британский Музей и убедился, что вы были правы, приписывая эти слова Аристотелю. И, по-моему, человеку с вашим образованием легко найти себе работу.

— А вы бы посоветовали что-нибудь, — не без иронии возразил Джойс.

— Пишете?

— А вы разве пишете?

— При всей моей скромности могу сказать, что да. Не нахожу, чтоб это занятие было особенно прибыльное, но я так полагаю, что для меня оно не прибыльное единственно только вследствие недостаточности моего образования.