Распутин - Иван Наживин

Евгений Иванович, улыбаясь, пошел было дальше, но Василий опять остановил его.

— Да, а тут все эти… сыщики… жандармы переодетые шляются… — тихо и таинственно проговорил старик. — Все пытают, кто ходит в газету, что говорят…

— Ну?

— А я обрезониваю их, что ходят, дескать, люди всякие, а что касаемо разговору, так меня к разговору не приглашают, а ежели бы и пригласили, то толков больших все равно не будет, потому мужицкая голова господского разговору не вмещает: не с того конца затесана!..

— Ну а они что? — улыбнулся Евгений Иванович.

— Серчают… И не отстают никак: вынь вот им да положь! А я опять свое: вы должны вникать в дело как следоваит, говорю, а не то, чтобы как зря, говорю, потому вам за это жалование идет. Ты, к примеру, жандар, я — дворник, а они вот газетой промышляют. Может, в свое время какие имения у них были, какое богачество, а теперь вот, делать нечего, садись да пиши фальетон, потрафляй… Да… Вон, помню, как еще молодым я был, Похвистнев барин, Галактион Сергеич — уже после воли было{17} — как выедет, бывало, с охотой из своего Подвязья: лошади — тысячные, собаки эти — ужасти подобны, псари все в бархатных кафтанах, а народику, народику! А теперь вон кажное утро на службу бегает, и пальтишка-то уж в желтизну отдавать стало… Надо понимать, а не то, чтобы как зря… Как кусать нечего будет, так и за фальетон сядешь, а не токма что…

Редакция помещалась в одном из передних флигелей в нижнем этаже, и поэтому, несмотря на плотно завешенные окна, часто можно было видеть, как у этих окон шмыгают какие-то подозрительные фигуры, прислушиваются, стараются найти щелочку, чтобы заглянуть в освещенные комнаты. Редакция слыла у администрации под кличкой клуба якобинцев, и за ней был установлен постоянный надзор. Это было чрезвычайно неприятно, и Евгению Ивановичу очень хотелось перевести ее во двор, но все квартиры были заняты у него очень почтенными людьми, которые жили тут долгие годы, и тревожить их было совестно — так и пришлось остаться в непосредственной близости к подозрительным теням, которые шмыгали около окон.

Евгений Иванович вошел во всегда отпертую переднюю. С деревянного, под ясень, дивана поднялся Афанасий, редакционный швейцар, курьер и все, что угодно, худенький, щупленький мужичонка с рыженькой бородкой клинышком и кротко мигающими глазками. Афанасий, поступив на это место, привык — он говорил: набаловался — читать газеты, тонко следил за политикой и стоял в оппозиции к губернским властям, в особенности же к вице-губернатору, глупому, надутому немцу, который цензуровал газету и, когда Афанасий приходил за гранками, рычал на него по-собачьи.

— Все в сборе? — спросил Евгений Иванович.

— Как будто все… — отвечал Афанасий, принимая старую панаму хозяина и его трость.

Соседняя комната, экспедиция, с ее простыми столами, разбросанными старыми номерами газеты, заготовленными бандерольками, была теперь пуста. В следующей, секретарской, за заваленным всякими бумагами столом сидел вихрастый и носастый молоденький студент в косоворотке Стебельков, которого все звали Мишей; он бегло, но внимательно просматривал недавно полученные столичные газеты и с чрезвычайной ловкостью выстригал из них что-то ножницами, а затем полоски эти быстро склеивал мутным и вонючим гуммиарабиком. Это был «Обзор печати», который Миша умел сдабривать очень ядовитыми замечаниями от себя. Его же собственные произведения были настолько динамитны, что если и пропускал их редактор, то дурак вице непременно энергично закрещивал красными крестами. Миша сдержанно поздоровался с Евгением Ивановичем. Издатель газеты в душе ему нравился, но он был социал-демократом, презирал условности и старался презирать хоть немножко эту буржуазную мокрую курицу.

В следующей, тоже достаточно беспорядочной комнате с портретами всяких писателей по стенам — тут были и Толстой, и Некрасов, и Маркс, и Михайловский, и Пушкин, и даже почему-то Байрон — помещался кабинет редактора, который и сидел теперь за ярко освещенным письменным столом своим над кучей закрещенных красным карандашом корректур.

Редактором «Окшинского голоса» был Петр Николаевич Дружков, довольно известный юрист из местных совершенно прогоревших помещиков, который толково популяризировал для простого народа в ряде дешевых брошюрок русские законы: он был убежден, что недостаток в народе юридических познаний одно из величайших зол России. Маленький, худенький, с круглым и плоским лицом и висящими вниз худосочными усами, в очках, Петр Николаевич до странности походил на переодетого китайца. Он был совершенно помешан на гигиене, и в кармане своего очень либерального размахая он всегда носил маленький пульверизатор с дезинфицирующей жидкостью и от времени до времени где-нибудь в укромном уголке и прыскал из него себе на руки и на одежду. На базар рано поутру он, человек совершенно одинокий, ходил всегда сам и выбирал себе самые доброкачественные продукты, которые и варил собственноручно на керосинке, заботясь не столько о вкусе, сколько о питательности и гигиеничности своих блюд. Над керосинкой на стене была приколота булавочкой собственноручно составленная Петром Николаевичем табличка, которая показывала количество калорий в том или ином продукте, степень его переваримости и прочее.

Вокруг него на диване и стульях сидели в тени абажура его постоянные сотрудники: князь Алексей Сергеевич Муромский, совершенно разорившийся Рюрикович{18}, внук знаменитого декабриста и сам выборжец, человек лет под пятьдесят, с черной бесформенной бородой, с жидкими, плохо видящими — больше от рассеянности — глазами, с каким-то рыдающим смехом и совершенно монашеской и беззлобной душой. Рядом с ним кокетливо прижалась в уголке дивана Нина Георгиевна Мольденке, которую не любил Василий, жена очень радикального думского депутата, эффектная, всегда красиво одетая брюнетка со жгучими глазами, которая поставляла газете переводы новейших французских и немецких авторов; переводы ее были не Бог знает как талантливы, но с ней как с женой влиятельного депутата считались. У дверей в соседнюю комнату, отведенную для занятий постоянных сотрудников и под библиотеку, прислонившись к косяку, стоял земский секретарь Евдоким Яковлевич Каширин, худой чахоточный эсэр, человек весьма раздражительный и большой любитель и знаток местной старины. Он жил со своей семьей в большой нужде и очень часто подвергался всяким ущемлениям со стороны властей — до острога и высылки включительно. В простенке между окнами сидел, подвернув под себя толстую ногу, Сергей Васильевич Станкевич, огромный волосатый тяжелый господин лет тридцати в строгих золотых очках. Он был довольно видным литератором и исследователем русского сектантства и был выслан сюда на жительство из Петербурга на один год. На словах это был человек ярости прямо беспредельной, но с душой беззащитной, страшный фантазер, находившийся в рабской зависимости у своей истерички жены. В темном уголке сгорбился на венском стуле Григорий Николаевич Чага, в молодости инженер путей сообщения, а теперь аскет и йог, предававшийся посту, молитве и жизни созерцательной, невысокого роста блондин лет тридцати пяти с жидкой желтой бородкой, в сломанных очках, из-под которых мягко и ласково смотрели серенькие глазки, в убогой блузе и каких-то веревочных сандалиях: употребление кожи животных для обуви он, вегетарианец, считал большим грехом.

— А-а, милый хозяин наш! — с добродушной иронией встретил Евгения Ивановича редактор, поднимаясь к нему навстречу. — Милости просим!

И он с шутливой почтительностью подвинул ему свое кресло, а сам подошел к окнам и поправил занавески так, чтобы щелочек с улицы не было совсем. Евгений Иванович отстранил его кресло и сел на стул к блестевшей своими старинными изразцами — в таких синих простеньких рамочках — печи.

— А мы горюем тут над опустошениями, которые произвели варвары в наших трудах… — сказал Петр Николаевич, хлопая рукой по закрещенным гранкам. — Такого погрома давно уже не было… И на Афанасия рявкнул так, что тот едва ноги унес… И говорят, что сам перестал даже доверять дураку вице и теперь будто цензурует нас своей собственной персоной…

— На собрании нашей партии я только вчера говорил: нам надо очнуться от этой нашей летаргии и снова взяться за наши испытанные средства, за бомбы… — побледнев от раздражения, проговорил Евдоким Яковлевич. — Другого языка эти наглецы не понимают…

— Бомбы, яды, револьверы, все средства в борьбе с этими господами хороши и допустимы… — зло блеснув очками, завозился на своем стуле грузный Станкевич.

— Ну, вы там как хотите с вашими бомбами… — засмеялся своим рыдающим смехом князь. — А я с своей стороны предлагаю собрать весь этот материал, и я пошлю его кому-нибудь из думских депутатов для соответствующего запроса правительству…